Бегство (Ветка Палестины - 3) - Свирский Григорий Цезаревич - Страница 34

Спустя месяц Шора не впустили в НИИ, отобрали в дверях пропуск. Спустившийся к нему кадровик сообщил, что из министерства обороны пришел приказ о демобилизации из армии инженер-подполковника Шора А. И.

- А диссертация?! - закричал Аврамий в спину кадровика. - Я работал над ней восемь лет!

Тот пожал плечами. Не понимает, что ли, этот Аврамий: диссертация с грифом "секретно". Дорога к ней заказана ему раз и навсегда.

Аврамий дозвонился до генерала Чарного, отправленного "на повышение". Иван Спиридонович был честным и влиятельным человеком.

Ответил влиятельный человек так: "Для математика счастье суметь завершить такую работу. Не важно, увидела она свет или нет, защищена или нет". И пожелал дальнейшего успеха.

Разговор опечалил Аврамия больше, чем собственные беды. Он любил Чарного, да видно, укатали и Сивку крутые горки.

Ночами вспоминалась вся жизнь. Запуганная мать, голодуха в студенческие годы, парашютные прыжки в Познани, в немецкий тыл, с санитарной сумкой у пояса, застолья на Сахалине, где дружно горланили в подпитии: "Судьба играет человеком. Она изменчива всегда. То занесет его высоко, то бросит в бездну без стыда".

На беду, Риву настиг ревматизм, обретенный на Сахалине и вдруг обострившийся. Пришлось ей бросить отделение реанимации. Вакантного места терапевта не было. На что жить? Риве подвернулась возможность уехать вместе со всей семьей в Самарканд. На эпидемию холеры, оспы и необъяснимую вспышку туберкулеза, с которым, как говорили, давно покончено.

В Самарканде Аврамия и Риву приютил известный Сайкин, здоровущий, громкоголосый русак с круглым татарским лицом - директор института особо опасных заболеваний. Человек жесткий, крутой, безумно храбрый. Сам отправлялся к больным в кишлаки, исследовал на себе болезни. Замечательный ученый, но по поведению люмпен, хамло, каких поискать. Как это совмещается в людях?

Сайкин не был антисемитом. Во время дела врачей, ушел из института, сказав, что ему стыдно быть русским. Вернулся когда "врачебная афера" уже лопнула. Он и взял Аврамия на первую подвернувшуюся должность. А когда Аврамий положил на его стол свои выводы о причинах туберкулезной вспышки в Узбекистане, сказал вдруг по доброму: - Знаешь, Аврамий Батькович (Сайкин всем говорил "ты"), очень мне нравится, как ты работаешь. Даже не чувствую, что ты еврей. - И на другой день, опять неожиданно: - Ты хотел закончить медфак? Иди, поучись малость. Я в Ташкенте уже договорился. Через год диплом санитарного врача в кармане. Останешься здесь моим замом по науке. Ясно?!

Аврамий принял предложение настороженно. Он примчался в Самарканд, чтоб уйти из распроклятого секретного, за семью печатями, мира, где ты вечный раб с серебряными погонами. Обязанностей у тебя выше головы, а прав - никаких. Могут обобрать, как на большой дороге, отнять кусок хлеба "на законном основании". Но оказалось, и у Сайкина каждый шаг... под расписку первого отдела.

Под Термезом были обнаружены чумные крысы. Вероятно, пришедшие из Афганистана. ЧП! В (папку "совершенно секретно"! И - никому ни звука, под расписку.

Вспышка туберкулеза в республике, вызванная, как установил Шор, отечественными гербицидами - секрет государственный.

- Какой тут секрет?! - воскликнул Аврамий в беседе с Сайкиным, когда принес свои разработки о причинах ТБЦ. - Дожди вымыли гербициды с хлопковых полей, а Азия пьет из арыков. - Родине нужен хлопок, - ответил директор тоном безаппеляционным. Ужаснуло Аврамия сайкинское человеколюбие. Ведь он лучший из директоров НИИ!..

Дорого досталась Аврамию "холерная ссылка". Куда дороже, чем сахалинская. Юрочку укусил клещ. Стал заговариваться сын, терять память. Никто не брался лечить энцефалит. Шор сам принялся за лечение, перелопатил гору литературы на всех языках. Спас Юрыча, хотя память его в полной мере восстановить не удалось.

Сайкин не любил, чтоб его сотрудники занимались чем-то, выходящим за пределы его, Сайкинских, интересов. Говорили, что он может работать лишь с теми, кому "переломал хребет", подмял под себя.

Переломать хребет Аврамию не удалось. Под новый, 1980 год, позвонил ему старый друг, замминистра здравоохранения, сообщил: Аврамий утвержден замом по науке академического института.

Аврамий был в смятении. - О, это чудовищно-нормальное советское общество! - воскликнул он, положив трубку телефона. - Санитарного врача, опального еврея, в руководители института?! Чудеса!

Звонок из Москвы расстрогал его. Понимал, другу надо было через голову перевернуться, чтобы "пробить" его кандидатуру в Президиуме самой юдофобской академии в Союзе. Спасибо, друже!

Недоброжелатели называли членов ученого совета института, где появился Шор, "жертвами энцефалита".

Недоброжелатели погоды не сделали, не пришло еще их время. Аврамий смог вернуться в Москву. Чести прибавилось, а вот покоя ни на йоту. Аврамий не сразу понял, что в нем по-прежнему живет тема энтропии, испугавшая генерала от политики, но она, тема эта, получила сейчас, естественно, другое наполнение, куда более опасное для исследователя: он занялся проблемами социальной психологии...

Глава 11. СТРАШНЕЕ ЧУМЫ.

Опасная тема выкристализовывалась исподволь. Началась с наблюдений частных, разрозненных фактов. Выстраивалась, как научная проблема, прежде всего, на узбекских полях, куда Юрочку, вместе с другими школьниками, пригоняли убирать хлопок. Шор искал причины туберкулезной вспышки, - не мог не видеть и самих больных. Если бы только юнцов косил ТБЦ... Сколько было вокруг болезненно отощавших или рыхлых, отекших лиц, неподвижно туповатых глаз. У паренька из юриного класса Аврамий заподозрил даже болезнь Дауна: одутловатый, пустоглазый, он выглядел кретином. Однако паренек ходит в школу, учится. Возможно, его мертвят заболевания, ведущие к "дауну", вроде болезни Альцгеймера. Нет, "Альцгеймер" - хвороба стариковская, необратимая... - Аврамий перечислял в уме болезни, ведущие к дебильности. Не подходят. Привез юнца к Риве, сделали анализы. Нет никакого Дауна. Родители пьяницы, наркоманы, дымят своей отравой, не стесняясь. Заинтересовался другими одноклассниками. Оказалось, здоровых - единицы. Отправился на родительское собрание. С удивлением увидел, отец - только он один, остальные женщины.

"Есть отцы, нет отцов, все равно, безотцовщина", - сказала ему учительница. Ее это, впрочем, не беспокоило. Беспокоило, что дети плохо воспринимают материал - какая-то всеобщая отупелость. Когда заболел сын, и Аврамий стал проводить в детских клиниках и забитых до отказа госпитальных палатах все свое свободное время, он был в шоке от множества детей-инвалидов с рождения. Хотел познакомиться с медицинской статистикой - опять государственная тайна. Какие тут "космические тайны"? Ведь без очков видно: власть секретит свою бесчеловечность, бездарность, лень.

Позднее, уже в Москве, возвращаясь из института, иногда заходил в магазин на углу, чтобы взять свежую булку, молоко. Здесь всегда была толкотня. Особенно, если что-то "давали". Толпа ненавидела тех, кому дано право пробиться к прилавку в обход очереди. "Когда вы, наконец, все передохнете?! - вскричал парень старику, держащему над головой книжку ветерана-фронтовика. Аврамий выскочил из магазина без молока и без булочки. Всю дорогу думал об остервенелом парне. Такова его жизнь, другой ему не дано. Как страшно меняется психология человека под влиянием жестокости и безучастия - этих "постоянно действующих факторов" эпохи! Как бы разрозненные, не имеющие друг к другу прямого отношения факты неизбежно вызывали в его памяти десятки подобных, рождая ассоциации и - исподволь мысль о социальной энтропии; в том случае, естественно, если правомерно распространить это понятие на общество. И в Москве было слишком много людей сбившихся с круга: сколько вокруг нездоровых лиц, бессмысленных глаз. А страшноватая галерея пропойц в винных очередях! Таких физиономий за пределами психиатрических больниц ранее и не видывал... Чтобы получить полную информацию о количестве хронических алкоголиков, дебилов недостаточно было прибетуть к выборочному опросу педиатров, геронтологов, невропатологов, психбольниц. Подобные сведения всегда собирались, поскольку, как учили, "Социализм - это учет", и Аврамий не отверг этого метода, хотя, Бог мой, сколько унижений испытал он на этом пути.