Чужие ветры. Копье черного принца - Прозоровский Лев Владимирович - Страница 32

Андрей пошел в отведенную ему комнату, заперся изнутри и уснул.

Проснулся он от какого-то внутреннего толчка. Взглянул на часы — половина шестого. Через полчаса кончаются занятия. Надо спешить. Быстрыми шагами направился в бухгалтерию. Белевич сидел, склонясь над бумагами.

— Ну, вот я и прочел акт, — сказал Андрей.

— Ну и как? — спросил счетовод.

— Все в порядке, только…

В эту минуту Андрей увидел, что на площадку перед окнами въехала знакомая «Победа». Белевич с интересом повернулся к окну. Из машины вышел лейтенант госбезопасности, в форме. Счетовод, слегка обеспокоенный, перевел взгляд на Андрея. Но Андрей был невозмутим.

— Все в порядке, — повторил он, — только…

— Что только? — спросил Белевич.

— Только скажите мне, почему вас назвали Барсуком?..

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

Когда идет баррикадный бой, когда сооружение из обломков мебели, перин, тюфяков, опрокинутых автомобилей, сорванных вывесок и окровавленных человеческих тел перегораживают улицу, как плотина, — существуют лишь два места, где могут в это время находиться люди… Два места — два лагеря!

По ту или по другую сторону баррикады!

Так ли?

Не совсем так.

Мы упустили из виду тех, кто отсиживается в домах. Отсиживается час, другой, сутки — все время, пока идет бой.

А если бой длится всю жизнь?

В маленьком прибалтийском государстве, где родился и жил Витольд Белевич, свержение профашистского правительства произошло сравнительно тихо. Мертворожденное, придуманное иностранными дипломатами слово «лимитроф»[16] рассыпалось прежде, чем сами дипломаты успели к нему привыкнуть. Однако для маленького Витольда это оказалось большой встряской. Рухнул мир, воздухом которого он дышал!

Мать Витольда, пышнотелая, крупичатая Индра, семь лет служила экономкой у богатого старика-немца, носившего перед своей фамилией заносчивую частицу «фон»; старик доживал остаток своих дней в Прибалтике.

Отец Витольда имел небольшое парниковое хозяйство. Три года он стыдил жену и звал ее домой, на четвертый — начал пить. Пил он прямо в теплице, с тоской поглядывая на огурцы, томаты, клубнику или редиску, в зависимости от сезона торчавшие на грядках. В теплицах, где отец был хозяином, прикасаться к свежим овощам Витольду запрещалось; у старика-немца, где мать являлась служанкой, мальчика пичкали всем этим, стоило только захотеть. Это было первым смещением понятий, смутившим Витольда. Вторым было падение такого привычного и казавшегося таким крепким всего казенного мира. Старик-немец уехал в Германию. Его экономка последовала за ним. Отец совсем свихнулся, и Витольду оставалось надеяться только на себя. Но в это время ему было уже шестнадцать лет.

В гимназии, где учился Витольд, в одну из перемен в нескольких классах состоялись митинги. В классе Витольда сухощавый, но сильный Альберт, сын скупщика рыбы, встал у двери, загораживая выход.

— Не расходиться! — заявил он. — Устраиваем плебисцит.

— Народный опрос, — пояснил стоявший рядом «адъютант» Альберта — Ивар, увертливый пузырь с масляными глазками.

— Всем построиться у доски! — скомандовал Альберт. Гимназисты не возражали, затея показалась им занимательной.

— Мы должны выразить свое отношение к новой власти, — продолжал сын скупщика. — Кто за, кто против? Говорите!

Но класс вдруг возмутился.

— А ты кто такой, чтобы спрашивать? Кто тебе дал такое право? — послышались голоса. К Альберту присоединилось еще несколько друзей из тех, что хотели «плебисцита». Глаза их сверкали угрожающе.

— Зачем спорить, ребята? — перекрывая шум, закричал один из гимназистов, до сих пор ничем особенным в классе не выделявшийся. — Зачем спорить? — повторил он, улыбаясь, когда голоса утихли. — Давайте проголосуем, как просит Альберт!

— Вот именно, — с тупым видом поддакнул Альберт.

— Итак, — продолжал скромный парнишка, — кто за советскую власть — отходите влево, к окну, а кто за старую — вправо, к двери.

И первым шагнул к окну.

Опять начался шум. Когда он прекратился, оказалось, что у окна ровной шеренгой выстроился почти весь класс. Возле двери угрюмо топтались пятеро во главе с Альбертом. Наступило напряженное молчание. Одна сторона выжидательно смотрела на другую. И вдруг послышался веселый крик:

— Ребята, глядите! Витольд!.. Витольд!..

Раздался дружный смех. Все кричали наперебой, протягивая палец к доске:

— Глядите!

У доски, ровно посредине классной комнаты, стоял, переминаясь с ноги на ногу, Витольд Белевич. Альберт, желавший на ком-нибудь сорвать зло за неудачу, направился к нему:

— А ты с кем, чудик?

— Ни с кем… сам по себе, — растерянно пробормотал Витольд.

— Ах, сам по себе!.. Тогда — на вот тебе! — И коротким прекрасным «хуком» уложил Витольда на пол.

Этот удар был, пожалуй, единственным неприятным воспоминанием Витольда, связанным с переменой жизни.

Шли месяцы. Народ по-хозяйски начал наводить порядок у себя дома. Лавочники, заводчики и их прихлебатели — пострадали. А Витольд не пострадал. Можно было теперь открыто перейти в лагерь новых хозяев страны, но он не торопился: по квартирам и задворкам ходили слухи, что скоро придут немцы и все опять повернется по-старому. Пока они не пришли, благообразный и тихий светловолосый юноша постарался приобрести профессию счетовода. Имея эту скромную профессию, можно было работать у кого хочешь.

Витольд был замкнутым. Одни его знакомые считали это проявлением трусости, другие уверяли, что это национальная черта народа, скупого на проявление сердечных чувств. Белевич в душе смеялся над теми и другими. Но сам он не выносил насмешек.

Остряки говорили, что любимый плод Витольда — орех, а любимый зверь — черепаха, потому что он сам живет, как в скорлупе. И это злило счетовода.

Началась война, и вскоре перед Витольдом встал вопрос: уезжать в Россию или ждать прихода немцев? Многие уезжали, но были и такие, кто с нетерпением ждал «освободителей». Последних было несомненное меньшинство, но почему-то их шепоток отчетливей всего слышал Витольд.

Шепот услышать труднее, чем громкую речь. Надо трубочкой приложить руку к уху и вытянуть шею в направлении звука.

Очевидно, Витольд так и поступал.

Но даже себе он не признался бы в этом. Когда пришла пора сделать окончательный выбор — уезжать или оставаться, он остался. Он успокоил себя патриотической фразой: «Если родной край попал в беду, покидать его нельзя». Неизвестно, шептал ли он эту фразу потихоньку или кричал полным голосом? Скорее всего, шептал.

Он вообще не любил кричать. «Горло дерут только невоспитанные люди». А Витольд считал себя воспитанным человеком. Он совсем забыл о полуграмотном отце-садовнике; помнил лишь о матери, которая была почти хозяйкой в доме немца, носящего перед фамилией частицу «фон».

И потом, если шепчешь, всегда можно сказать, что тебя неправильно поняли.

Однако Витольд вовсе не считал немцев друзьями.

А русских?

Русских тоже. Он хотел, чтобы его не трогали ни те, ни другие. Ему хотелось отсидеться дома, пока идет бой.

Вместе с немцами вернулись и некоторые местные богатеи, в свое время удравшие от народного гнева. Вернулись в гитлеровской военной форме, злые, ищущие, на ком бы сорвать свою злобу. И тут Витольд убедился в мудрости своей жизненной политики: хорошо, что он не примкнул к красным, — теперь их ловили, беспощадно расстреливали или сажали в лагеря, что было равносильно медленной смерти. А Витольда никто не трогал. Он был одним из тех, которые в гитлеровских газетах именовались «местными жителями, уцелевшими от большевистских зверств». Витольд устроился счетоводом на один из частных маленьких заводиков, работавших на войну. Это спасло его от мобилизации в «добровольческий легион».

Однажды ночью к Витольду постучал один из его товарищей по гимназии, тот самый паренек, который в классе первым шагнул к окну.