Чужие ветры. Копье черного принца - Прозоровский Лев Владимирович - Страница 33

— Мне нужно спрятаться до утра, — устало выдохнул он. — Я остался в городе по поручению советской власти… Мы воюем с врагом изнутри.

Витольд недовольно поморщился: его подняли из теплой постели.

— Ну и воюйте на здоровье! При чем тут я?.. До утра ты можешь остаться, но в следующий раз я отведу тебя в комендатуру.

Товарищ ушел в сырую тьму, не прощаясь.

А потом с фронтов стали поступать неприятные для немцев известия. Кое-кто из «переселенцев» снова упаковал чемоданы и удрал в нейтральную Швецию.

Вскоре бегство стало паническим. Убегали, уже не думая о том, куда. Убегали, лишь бы убежать, лишь бы спастись.

Витольд читал листовки, расклеенные в городе. «Всякий, кто попадет в руки красных, будет ими безжалостно расстрелян!» «Если это правда, то в поведении красных есть свой резон, — рассуждал Белевич, вспоминая все кровавые проделки гитлеровцев. — Красные не дураки! Конечно, они не будут распускать слюни от радости, что выгнали немцев… Кое-кто поплатится своей шкурой… Надеюсь — не я».

Но надежда была какой-то шаткой. К ней примешивалась тревога. «В горячке не разбираются, кто прав, кто виноват! Можно за милую душу пострадать ни за что!.. Переждать бы, пересидеть где-нибудь!»

Кто-то сказал, что красные, занимая город, не трогают арестантов-уголовников; во всяком случае, не расстреливают их. Витольд подумывал было уже о том, чтобы совершить небольшую кражу, сесть в тюрьму и там дождаться прихода красных. Но тут сами гитлеровцы принялись за чистку тюрем. Сначала расстреливали политических, а в последние дни не щадили и уголовников. В таких условиях шанс дожить до прихода красных был очень невелик.

И в эти дни тревожных раздумий судьба вдруг послала Витольду спасителя в лице некоего Бруно Струпса. Бруно был рыбаком, мотоциклетным гонщиком и коммерсантом. Самоуверенный до наглости, он среди немцев чувствовал себя, как рыба в воде. Недаром у него имя было немецкое. В условиях карточной системы, лимитов и нехваток, Бруно мог достать все что угодно — от молитвенников до кокаина.

Знакомство Белевича со Струпсом состоялось сентябрьским желтым днем, возле одного из городских щитов с объявлениями. Какой-то здоровенный лохматый парень в грубом рыбацком свитере и суконных, свинцового цвета галифе, держа в узловатой грязной руке пачку шелестящих бумажек, выкрикивал с вдохновением: — Продаю спасение от большевистского рая! Только сто рейхсмарок — и вы получаете место в вагоне и едете в Любек — самый красивый город на земле! Только сто рейхсмарок!

Лицо у парня было опухшее и небритое. Шея бычья. Вместо бровей — два белесых пучка верблюжьей шерсти. Но глаза из-под этих пучков смотрели весело и нахально. Парень совал свои индульгенции[17] под нос толпящимся у щита обывателям и, то и дело подтягивая спадающие штаны, громко уговаривал: — Налетай! Разбирай! Остались последние плацкарты! Только сто рейхсмарок, и ты — свободный человек!

Кое на кого эта пылкая речь действовала. Люди подходили, покупали билеты на Любек; некоторые с сомнением спрашивали: не подделка ли? Уж очень подозрительным был сам продавец. Но тот, озорно блеснув быстро бегающими глазами, предлагал сомневающемуся пройти до ближайшего полицейского участка, проверить подлинность предлагаемых билетов.

…Так Витольд попал в Любек, небольшой городок на Балтийском побережье, некогда бывший «вольным городом» и сохранивший с тех пор слегка сентиментальный купеческий облик, на который «третья империя» наложила свой отпечаток; она наполнила город казармами, железобетонными скульптурами полководцев и военными заводами.

Поехав в Любек добровольно, Белевич опять-таки выиграл. В полицейском комиссариате он обменял свой билет на «пассиршейн» — нечто среднее между пропуском и видом на жительство. Это дало ему право поступить на работу. Нашлась и работа — счетоводом у одного из мелких торговцев. Витольд в сотый раз хвалил себя за великое умение жить. Вокруг были безработные переселенцы — врачи, артисты, художники… Они нуждались, жили случайными заработками, а он — Белевич — был солидно пристроен! Получал деньги, сравнительно прилично питался, поддерживал в порядке свою одежду и даже мог изредка позволить себе провести ночь в одном из тех увеселительных заведений в центре города, где дочери его соотечественников продавали свое тело за одну или несколько шуршащих бумажек с изображением черного орла.

Но жизнь, которую вел Белевич, нельзя было назвать жизнью в полном смысле этого слова. Ничего не осталось за спиной — ничего не видно в будущем! Существование исчислялось одним днем. Начало. Конец. Глубокий, как яма, сон. И завтра — новый день, новые заботы… Медленно ползущая шестерня с тремя зубьями: есть, спать, работать… есть, спать, работать…

Читать Витольд не любил никогда. Книги заставляют думать, а думать не хотелось. Лишь одна книга запомнилась Витольду. Это была «Сага о Форсайтах». И теперь в Любеке он часто вспоминал ее.

Неужели прав неизвестный китайский художник, нарисовавший форсайтовскую белую обезьяну,[18] и жизнь — это лишь выжатый апельсин? Но тогда зачем жить?

А главное, кем выжат апельсин? Несмотря на все старания, Витольд не попробовал ни одной капли! Напиток, которым в последние годы угощала жизнь, лишь внешне походил на апельсиновый сок. Это был дрянной немецкий «эрзац».

Вот почему весть о разгроме гитлеровской машины Витольд встретил с тайным удовлетворением. Он уже дерзал (правда, про себя) называть нацистов «врагами». «Моя совесть чиста, я не сотрудничал с врагом, и теперь, когда все кончилось, можно смело возвращаться домой… Домой! Домо-ой!..»

Но в Любек пришли англичане. Подтянутые, сухие, как шпала, бритые… Они принесли с собой новое слово: Витольд из беженца превратился в «дисплейсед персон» — перемещенное лицо.

Лагерь для перемещенных лиц находился за городом, в большой мрачной казарме, куда нужно было долго ехать трамваем. Можно было не переселяться в этот лагерь, но — работы не стало, деньги с черным орлом ценились не дороже клозетной бумаги. А в лагере кормили, давали талоны на одежду и — самое главное — обещали устроить будущее.

Лелея светлые надежды на это будущее, Витольд переехал на новое место. Новичка отвели в комнату, в которой четыре койки из пяти уже были заняты. Когда к вечеру после шатания по городу вернулись владельцы занятых коек, Витольд в одном из них с удивлением узнал Бруно Струпса.

«Продавец индульгенций» успел сменить грубый рыбацкий свитер на широкую американскую спортивную куртку цвета кофе с молоком; бычью шею обнимал яркий шерстяной шарф; нижнюю половину мощной фигуры облегали серые модные брюки, тщательно выутюженные, ниспадающие легкими складками на глянцевые кончики коричневых ботинок, и такие узкие, что под ними легко угадывались очертания крепких икр. Патлатую голову украшала замшевая пилотка. Бруно был чисто выбрит и, судя по настроению, процветал.

При первом же удобном случае Витольд осмелился напомнить Струпсу о некоей исторической встрече, результатом которой явилась вот эта вторая встреча. Бруно, выслушав, расхохотался.

— Ну и как? Не жалеешь, надеюсь? То-то… Погоди, все будет ясно, как в графине! Апулей одного из своих героев превратил в бессловесного осла, а я поступлю наоборот… Поверь мне, ты будешь героем!

Замечательной чертой Бруно было умение приспосабливаться к любой обстановке. Англичане ввели в лагере «самоуправление» — Бруно стал командором «группы Ост». В нее входили беженцы-прибалты. Постепенно Струпс, по его собственному выражению, «приник к роднику большой политики». Как-то, после очередной вылазки в город, Бруно, пришедший навеселе, принес с собой том Достоевского. Это было «Преступление и наказание» в немецком переводе. Бруно, который вообще любил порисоваться перед товарищами эрудицией, решил щегольнуть и на сей раз. Он вспрыгнул на койку и обратился к слушателям, дремлющим в разных углах комнаты: