Авиатор - Колфер Йон - Страница 31

Линус Винтер промолчал, однако заворочался на койке, давая понять, что все слышал и готов к разговору, если есть такая необходимость.

— Вы говорили, что научите меня, как выжить здесь, — прошептал Конор.

Винтер перевернулся на спину, сомкнул руки на груди и вздохнул.

— То, что ты должен делать — что мы оба должны делать, — так ужасно трудно, что почти невозможно. Только самые стойкие способны на такое.

Конор предполагал, что выжить на Малом Соленом означает и впрямь совершить что-то, близкое к невозможному.

— Что, мистер Винтер? Расскажите. Мне нужна ваша помощь.

— Хорошо, Конор. Мой план состоит из двух частей. Первая кажется легкой задачей, но, поверь мне, это не так. Ты должен забыть свою прежнюю жизнь. Она закончилась, ее больше нет. Мысли о родных и друзьях будут лишь увлекать тебя в бездну отчаяния. Поэтому выстрой стену вокруг своих воспоминаний и стань совсем другим, новым человеком.

— Не знаю, смогу ли я… — начал Конор.

— Теперь ты Конор Финн! — прошипел Винтер. — И должен по-настоящему поверить в это. Ты Конор Финн, семнадцатилетний капрал, контрабандист и фехтовальщик. Конор Финн выживет на Малом Соленом. Тело Конора Брокхарта тоже может выжить, но его дух будет сломлен, как если бы Бонвилан собственными руками зажал его в тиски. В этом можешь не сомневаться.

— Конор Финн, — запинаясь, повторил Конор. — Я Конор Финн.

— Ты убийца. Ты молод и худощав, но беспощаден с оружием, а рука, которая держит его, сильна как сталь. Ты предпочитаешь собственную компанию и не терпишь оскорблений. Не так уж гнусно выглядит. Ты уже убивал прежде. Первый раз, когда тебе было пятнадцать, — пьяницу, который обчистил тебя. И это все правда.

— Это правда, — пробормотал Конор. — Все это правда.

— Семьи у тебя нет, — продолжал Винтер. — Ты никого не любишь, и никто не любит тебя.

— Никто… — начал Конор, но слова застряли в горле. — Никто не любит меня.

Винтер помолчал, повернув голову и прислушиваясь к огорченному голосу Конора.

— Так должно быть. Здесь любовь лишь разъест тебе мозги. Я знаю это по своему опыту. У меня когда-то была жена, прекрасная Айсвария. Грезы о ней заполняли мои дни, пока я пять лет сидел в бенгальской тюрьме. Какое-то время они поддерживали меня, но потом любовь обернулась подозрительностью. И в конце концов ненавистью. Когда я услышал, что она умерла от брюшного тифа, чувство вины едва не убило меня. Я бы и впрямь умер, если бы меня не вышвырнули оттуда. — Винтер помолчал, заново переживая эти ужасные времена. — Здесь любовь должна умереть, Конор, это единственный способ. Стоит открыть свое сердце…

— Любовь должна умереть, — повторил Конор.

Мысленно он упрятал образы родителей в ящик, запер его на висячий замок и задвинул в глубину сознания.

— Однако что-то должно занять ее место, — продолжал Винтер более твердым голосом. — Какая-то страсть, чтобы подпитывать твой энтузиазм. Чтобы было ради чего жить, если угодно. Лично у меня это музыка. Я держу всю оперу у себя в голове и в других местах. Сам Амадей расплакался бы. Музыка почти все время у меня в мыслях. Самое мое горячее желание — когда-нибудь услышать ее исполненной в Зальцбурге.[76] В один прекрасный день, Конор. В один прекрасный день. Видишь ли, моя опера поддерживает во мне жизнь. — Винтер засунул два пальца под повязку и помассировал глазницы. — Я вижу музыку, как ты видишь цвета. Каждый инструмент — это взмах кисти. Золото — струнные. Темно-голубой — фагот. Даже отбарабанивая для начальника тюрьмы напыщенные марши на его разболтанном пианино — звуковая доска отвратительная, — я мечтаю о своей опере. — Винтер негромко пропел несколько музыкальных тактов. — А как обстоит дело с тобой, Конор? У тебя есть мечта? Нечто, что приходит к тебе во сне, всегда принося надежду, но никогда боль?

Ответ пришел молниеносно.

«Я хочу летать».

— Да, — сказал Конор. — У меня есть мечта.

Наступила ночь, хотя с точки зрения света в камере мало что изменилось. Просто слегка сгустилась тьма, вот и все. Это свидетельствовало о наступлении определенного времени суток, больше ни о чем. Конор лежал на койке, отгоняя от себя мысли о родных, о которых думать не следовало. Отказаться от прежнего себя не так просто, как сбросить грязную рубашку. Взывая к нему, всплывали непрошеные воспоминания. Мистер Винтер оказался прав — труднее этого ему в жизни ничего делать не приходилось. Конор чувствовал, как пот покрывает лицо, словно влажная фланель, и голос матери казался таким же реальным, как стены камеры.

«Как ты мог так поступить, сын мой? Как ты мог предать всех нас?»

Конор грыз костяшки пальцев, пока голос не затих. Нужно было как-то отвлечься; и еще требовалось доказательство того, что эта новая жизненная стратегия окажется эффективной.

— Мистер Винтер, — прошептал он, — вы спите?

С другой койки донесся шорох.

— Нет, Конор Финн. Временами мне кажется, что я вообще никогда по-настоящему не сплю. Всегда поглядываю одним глазком, как говорится. Наследие шпионской жизни. У тебя возникли сложности в предании забвению Конора Брокхарта?

Конор с горечью рассмеялся.

— Сложности? Это просто невозможно, мистер Винтер.

— Нет, не невозможно, но дьявольски трудно. У меня ушли месяцы на то, чтобы забыть реального себя. Чтобы стать этаким беспутным, бесшабашным повесой. Даже рассказывая тебе об этом, я слегка приоткрываю дверь к себе прежнему.

— Простите, — сказал Конор. — Тогда расскажите мне о своей мечте. Об этой опере.

Винтер сел.

— Правда? Ты хотел бы услышать мою музыку?

— Да. Возможно, ваша музыка одарит меня энтузиазмом, необходимым для осуществления моих собственных планов.

Винтер внезапно начал заикаться.

— Оч-ч-ень хорошо, Конор. Но ты первый человек, когда-либо… Вообще-то обстановка тут явно неподходящая. Акустика скверная — эти тесные стены искажают даже человеческий голос.

Конор улыбнулся во тьме.

— Я — доброжелательная публика, мистер Винтер. Моя единственная просьба — чтобы ваша музыка отвечала более высоким стандартам, чем ваши шпионские дела.

— Ах! — Винтер стукнул себя кулаком в грудь. — Критик. Из всех возможных товарищей по камере мне достался… — Однако эта шутка помогла ему успокоиться, и он уверенным тоном начал свое представление. — Наша история озаглавлена «Возвращение солдата». Представь себе, если сможешь, великий штат Нью-Йорк. Война окончена, и люди сто тридцать седьмого пехотного полка вернулись в свои дома в Бингемтоне. Это время сложных эмоций — огромной радости и глубокой печали. Для бывших солдат и их родных ничто больше не будет таким, как прежде…

И, ограничившись этим кратким вступлением, Линус Винтер перешел к увертюре. Она была возвышенная, но не претенциозная; одно настроение постоянно сменялось другим — от восторженной радости и облегчения к бездонной печали. Временами она звучала даже с оттенком комизма.

Слепой «исполнял» для испуганного мальчика все оркестровые партии, и постепенно Конор почувствовал, что затерялся в этой музыке, и разворачивающаяся перед ним история захватила его целиком.

Это была печальная, хотя и победоносная история — с прекрасными ариями и грандиозными маршами; постепенно рассказ все больше уступал место музыке. Музыка несла в себе образы, и в сознании Конора образы эти приняли форму летающей машины. Тяжелее воздуха, но тем не менее парящую среди облаков, с самим Конором у руля. Такое возможно, и он сделает это.

«Я сделаю это, — думал он. — Я буду летать, и Конор Финн выживет на Малом Соленом».

Третий день. Биллтоу появился после выстрела пушки и выглядел так, словно тащился на работу по сточным канавам. Таков, начал понимать Конор, его обычный вид.

Услышав, как заскрипели петли, Винтер втянул носом воздух.

— Ах, охранник Биллтоу. Точно вовремя.

Биллтоу бросил в слепого пленника куриную кость, которую до этого обсасывал.