Из тупика - Пикуль Валентин Саввич - Страница 91

- Хуже того, что имеем, не будет. Я тоже пойду.. Потом и третий:

- И меня пиши. Хоть штаны проветрю...

Глубокой ночью закончили.

Павлухин босиком прошлепал по холодным линолеумам, откинул люковицу, выставив голову над верхней палубой, глянул поверх броневой стали:

- Эй, на мостике! Просигналь на штаб нашим паразитам - Басалаго да Юрьеву, что "Аскольд" дает тринадцать добровольцев. Командира не будить. А мы - амба, на боковую...

Крейсер его величества "Кокрен" подхватил утром добровольцев с флотилии и, ныряя в сизых волнах, отправился в море.

Вот и первый завтрак - заодно с англичанами. Построились по сторонам бортов - русские и англичане. Качались между ними столы, на которых ерзали при качке сковородки с яичницей, бачки с овсянкой, сдобренной для калорийности порошком натрия с казеином. Каждому матросу, как пай-мальчику, выдали по большому имбирному прянику.

Комендор с "Чесмы" удивился.

- Гляди-ка, - шепнул, - у них, паскудов, палуба чистая..

- А ты к нам приди, - ответил Павлухин. - У нас ничуть не хуже.

Качало, качало, качало... По трубам парового отопления, висевшим над койками, с треском прорывало горячий пар. В ожидании команды стояли англичане и русские - в общем очень похожие один на другого. На груди русских матросов начертаны несмываемым лаком боевые номера: по ним узнают матроса. А на руках английских моряков браслеты с именем и названием корабля: по иным узнают утопленника - кто таков и где плавал. И у всех у них на синих воротниках по три белые полоски...

Три белые полоски у англичан - в знак побед королевского флота при Сент-Винценте, при Абукире и славном Трафальгаре.

Три белые полоски у русских - в вечную память о громких победах при Гангуте, Чесме и Синопе.

Два великих флота - два великих народа.

С волны на волну... веками! Сколько столетий качаются под ними настилы корабельных палуб! Сначала трещали весла галер, гудели потом паруса каравелл, а теперь могуче уносят их в моря воющие машины. Глаза - в глаза: серые - в серые; одна улыбка - в другую... Но вот запели волынки, и боцманы дали команду завтракать. Крейсер с ревом влезал на волну: уже выходили в открытый океан.

Павлухин ел британскую овсянку с промзоном, густо мазал белый хлеб яблочным джемом...

К вечеру потишала качка - "Кокрен" затесался в лед, уже разбитый архангельским ледоколом. Потянулись мимо черные берега. Крутобокая махина военного ледокола стыла в глубине фиорда, и по длинным сходням бегали, словно муравьи, архангельские красногвардейцы - к ним, как это ни странно, англичане отнеслись гораздо уважительнее, нежели к мурманским добровольцам: дали сопровождающего и переводчика. Пошли на берег и матросы.

В предрассветной темноте растянулись цепочкой в низине. С верхушек сопок ветер сметал вихри снега, шустро скользили лыжи архангельских мужиков. Обутые в русские валенки, ровно, как заведенные, шагали британские офицеры. У каждого из англичан был переброшен через шею фитильный шнур для керосиновых ламп, а на этих шнурах болтались громадные рукавицы из собачьего меха.

- Вышли к монастырю! - проголосили от головы колонны. Такого монастыря еще никто не видывал: в низинке лежала притихшая деревенька с церквушкой. Над крышами избенок тянулись электрические провода, торчала на отшибе радиоантенна. Из распахнутых ворот амбара несло едучим дымом. Там молодой послушник, чихая от выхлопных газов, дергал и дергал стартер захудалого дизеля.

- Здорово, машинный бес! - кричали ему матросы.

- Я вам не бес, а отец дизелист, - отвечал монашек.

- Отец дизелист, а мощи у вас имеются?

- Мощи-то? А как же... Это в России вранье про нетленность. Мыши там дохлые, а не мощи. А у нас, где ни копнешь покойника, он везде - как пятак новенький. Даже румянец пышет! Одно слово, православные, вечная тут мерзлота и вечная святость...

Английский офицер с "Кокрена" походя заглянул в амбар, что-то копнул пальцем в дизеле, рванул шнурок на себя, мотор сразу зачапал, и тусклые окошки избенок монастыря медленно накалились электрическим светом.

На самой околице Печенги с непокрытою головою стоял отец Ионафан, настоятель обители. Ветер рвал с него подрясник, и белые штрипки кальсон болтались над галошами архимандрита, надетыми прямо на босые ноги.

- Где русский матрос? - говорил он напутственно (с легонькой матерщинкой, как и положено боцману). - Где веселый вид, бодрость и слава? Эх вы-и! - упрекнул настоятель матросов. - Измельчал народец... Впрочем, спохватился он тут же, - кто самогонки дернуть желает, тот завертайся в бражную келью. Выпей и - вперед за веру и отечество!

Царя уже не было, но - в понятии отца Ионафана - вера и отечество оставались в прежней нерушимой силе.

Крейсер "Кокрен" открыл огонь по площадям. Ровные квадраты тундры покрывались разрывами пристрелки. Снежная крупа, острые камни, голые прутья, моховые проплешины сопок среди обдиристой, как рваное железо, щебенки - и все это было древней русской землей.

Лахтари отстреливались хорошо, и одного англичанина уже волоком потащили на куске парусины обратно - в монастырь.

- Не повезло парню, - пожалел его Павлухин.

Он, как большевик, хорошо сознавал, что к этой операции у стен Печенги англичане... примазались! Им очень хотелось сейчас выставить себя перед миром (и перед Совнаркомом, конечно) защитниками русского севера - чтобы оправдать свое пребывание на Мурманском рейде.

- Вперед! - Павлухин во весь рост, не пригнувшись, с лихостью бесподобной, рванулся на врага: его душила злоба (и на англичан, и на белофиннов, и на того отца настоятеля, что попрекал их). - Ура! - хрипло выкрикнул он.

Русские матросы кричали протяжно, с надрывом.

Молча и сосредоточенно наступали архангельские мужики.

- Гил, гип, гип! - подпрыгивали следом англичане. Лахтари удара не приняли. И вот уже согнувшись, они летели в синеве снегов по горам. Раздувались их белые балахоны. Разворот - и один из них воткнул в снег лыжные палки.

- Эй! - закричал он по-русски. - Ты, сволочь красная, все равно вылетишь отсюда... Самому тебе с нами не справиться, так ты англичан привел?

Со стороны бивака сразу подъехал на лыжах переводчик.

- Провокация, - сказал он. - Стреляйте...

Павлухин с положения лежа выстрелил. Перекинул затвор, послал еще одну пулю. Лыжник присел на корточки - широко раскидал палки.

- Готов, - заметил переводчик и отбежал обратно. Матросы в черном на снегу - как мухи в сметане. Вокруг костерка, быстро сложенного, стояли они на коленях, грели над огнем красные, потрескавшиеся ладони. Англичане перетянули к ним два термоса с горячим какао, дали каждому по хрустящему пакету "сухарей Гарибальди".

Обдирая спину, Павлухин съехал вниз по склону горы. Проваливаясь по колено в снегу, с разодранным в кустах клешем, он добрел до убитого. А тот быстро костенел, хватаемый морозом, и смотрел теперь на матроса-большевика жуткими бельмами глаз, в которые уже запал мерзлый иней... Это был лейтенант Мюллер-Оксишиерна. Бывший офицер русского флота, он нашел свою новую родину и сразу пожелал расширить ее владения за счет грандиозных просторов России...

Стараясь не глядеть в лицо мертвеца, Павлухин рванул из рук убитого винтовку. Тот отдал ее - равнодушно. Матрос пошел обратно - на свет костра. Трофей оказался русской трехлинейкой, но укороченной с дула. Пограничник царской армии бросил ее, а бережливый финн подобрал. Павлухин дернул затвор, и, сверкнув, резво выскочил из магазина патрон.

- Занятная штука, - сказал Павлухин - Смотри-ка, ребята. Патрон был немецкий, но специально поджат на станках в Германии, чтобы не заедал в русском оружии.

Тут Павлухина отыскал один архангельский, потянул в сторону.

- Земляк, ты, что ли, Павлухиным, будешь?

- Ну я...

- Уматывай, - шепотком подсказал красногвардеец. - Тебе в Мурманске шикарный паек выписан - свинца вот столько. Но этого хватит, чтобы облопаться. Наши радисты связаны с Югорским Шаром, с Иоканьгой и Печенгой. Они, брат, все знают.