Из тупика - Пикуль Валентин Саввич - Страница 28

Вальронд шепнул Павлухину:

- Доешь бекон... Дохлый, но все равно - неудобно.

У гальванера лицо собрано в складки - от внимания к лидеру. Павлухин смотрел прямо в рот Макдональду, который вдруг поднялся над столом и закончил свою речь громким возгласом:

- ...Ex Oriente lux!

- Что он сказал сейчас? - спросил Павлухин сквозь шум зала.

- Макдональд сказал, что свет идет с Востока, это почти масонское выражение. Точнее: свет идет сейчас из России...

Потом Макдональд стал беседовать с Вальрондом, и Павлухин заметил, что мичман вдруг съежился. Нервно и резко он отвечал Макдональду, и родимое пятно прыгало на дергающейся от волнения щеке офицера... Улучив момент, Павлухин спросил:

- А чего вы спорили?

- Потом расскажу, - нехотя ответил Вальронд.

Была совершена прогулка по зданию парламента, причем сам Макдональд выступал в качестве гида. Вальронд и Павлухин со смирением проходили по историческим залам, украшенным монументами великих мира британского. Была осмотрена и палата общин, стены которой, отделанные черным от старости деревом, навевали непробиваемую тоску. Лежали там на столе громадные книги в металлических переплетах, а за столом, словно трон, высилось седалище спикера. На одном из диванов было сильно вытертое место - видно, депутат не дремал на собраниях - все время крутился от неустанного волнения.

- Это, - возвестил Макдональд, - место великого Глад-стона!

- Место, где сидел Гладстон, - перевел мичман Павлухину и добавил от себя то, чего Макдональд никогда бы им не сказал: - Если бы этот Гладстон поменьше здесь крутился, нам бы не пришлось, Павлухин, топить своих в Дарданеллах, ибо Россия уже бывала на Босфоре...

В библиотеке Макдональд показал морякам приговор Карлу Первому, подписанный членами парламента, и воскликнул:

- Мы, англичане, всегда были революционным народом!

- Вот теперь пошли, - сказал Вальронд. - Выше этого пафоса ему уже никак не подняться...

Застегивая шинели, они вышли на улицу, и Павлухин спросил:

- Евгений Максимыч, а все-таки что тогда говорил вам Макдональд, когда вы не захотели перевести мне?

Над улицами Лондона летел мокрый снег. Пластами он оседал на флотских шинелях и отпадал прочь - тоже пластами.

- Видишь ли, - не сразу ответил Вальронд, - Макдональд меня спрашивал об отношении команды к нам, к офицерам...

- И что вы ему ответили?

- Я сказал, что думаю. Не все тебе обязательно знать... Не обижайся, Павлухин, но это мое дело.

И долго потом шагали молча - люди плутонгов и дальномеров, стали, огня, порохов и оптики. Люди не близкие, но вроде бы и не совсем далекие. Когда-то, впаянные долгом в общую броню, они хорошо воевали, эти вот люди матрос и мичман.

Павлухин вдруг сплюнул:

- Ленч-то я дожевал... дерьмо такое! Спичку надо, чтобы потом до обеда в зубах ковыряться. Только аппетит наиграл.

- А ведь мы, - огляделся Вальронд, - вышли на Пикадилли. Здесь много кафе, где подают чудесные бифштексы, изжаренные при тебе на решетках каминов.

- А вы, значит, уже бывали в Лондоне?

- Еще гардемарином, - сказал Вальронд и загрустил. - Еще гардемарином, - повторит он, задумчивый. - И был совсем иной мир, чарующий и воздушный... Пойдем отсюда, Павлухин, к черту! Я не верю в качество британских бифштексов военного времени.

- Ну, куда двинем?

- Прямо в "Аквариум", там есть чудесный Music Hall, нечто вроде забавного кафешантана. Да и выпить нам не мешает...

Они так и сделали. "Аквариум" был настоящим аквариумом: за стеклянной стенкой бассейна просвеченные лучами прожекторов торпедами проносились хищные акулы и таинственно шевелились водоросли. А сонному осьминогу было скучно в этой громадной банке, и он печально разглядывал через стекло публику.

- Возле этого товарища мы и сядем, - по-хозяйски сказал Вальронд. - Ты посмотри, Павлухин, какие у этого гада умные глаза. А? Видишь?.. Почти человеческие. Глаза мудреца! Философа! Шахматиста! Попадись такому в лапы, он тебе мат в три хода обеспечит...

Расстегнул шинель, бросил перчатки на дно фуражки.

- Знаешь, Павлухин, я вот иногда думаю... А что, если придет время, и на смену человечеству выползут со дна глубин Тускароры вот такие гады с мудрым взором и покорят весь мир...

- Что с вами, мичман? Еще и не выпивали.

- Ни-че-го, - раздельно ответил Вальронд. - Я продумываю себя... Вызнаю сущность. И - анализирую.

Рыжий коньяк дрожал в узеньких рюмках. Смеялась рядом красивая женщина, бросая к потолку холла пышную муфту.

- Давай, - сказал Вальронд, берясь за бутылку. - Выпьем... А за что мы выпьем, дорогой Павлухин? Ты знаешь?

- За революцию, которая... надвигается.

- Хорошо. Я не протестую. Офицер флота его величества пьет за революцию, которая... А почему ты сказал: надвигается? Ты ждешь еще какую-то другую, приятель?

Выпил и сразу налил коньяк снова.

- Теперь мой тост, - строго произнес Вальронд. - Я пью за славу русского непобедимого флота. Я остаюсь верен своей скорбной персоне: флот и корабли - моя сущность... Выпьем, Павлухин, за погоню за "Эмденом", мы его за хвост не поймали. Но гнались за ним красиво...

Выпил и опять наполнил рюмки.

- Теперь за налет на спящую Хайфу и за Дарданеллы. Пей, Павлухин... не жмурься. Там мы оставили немало "номеров"!

И снова наполнил опустошенные рюмки.

- Наконец за тех четырех, которые закончили свою славную жизнь в мешках... люто и страшно! И я, кажется, виноват.

Павлухин качнул перед собой бутылку.

- Пусто... - сказал.

- Ну и ладно. Ты погоди, - поднялся Вальронд, - я сейчас.

И откачнул тяжелую портьеру. Глядел на матроса скучающий осьминог, блистали лучи прожекторов, за соседним столиком заливалась от смеха женщина, а Вальронд... не возвращался.

Чуя недоброе, Павлухин тоже нырнул за пыльные портьеры. Ногою распахнул дверь туалета. Пусто - мичмана не было. А над умывальником, заткнутая за зеркало, торчала записка. Гальванер сорвал ее, прочел: "Вот так-то, товарищ Павлухин! Не поминай лихом... Вчера мы шагали на демонстрацию, сегодня встречались с Макдональдом. Но по глазам вижу, что гусь свинье не товарищ. И ты, Павлухин, рано или поздно, но к стенке меня поставишь. Я только морской офицер. Но ты говоришь о классовой разности. Что делать, я класс иной".

А ниже торопливая приписка: "К тому же, я ведь помню форт Мальбук, и вы мне этого никогда не простите".

Скомкав записку в кулаке, Павлухин выскочил из туалетной. Жестами и мимикой, крича стал выпытывать у служителя - старенького малайца: куда делся русский офицер? Тот понял и махнул рукой на запасной выход... Павлухин опрометью выбежал на улицу. Вот и двор. С черного неба валила снежная каша. Но здесь, во дворе, снег оседал нетронутой целиной. И на этом снегу четко отпечатались остроносые следы мичманских ботинок.

Следы вели через весь двор, и Павлухин понесся прямо по этим следам. Ворота, а за ними - улица... Здесь также падал мокрый снег, в черной жиже скользили авто и кебы, лоснились зонтики женщин и цилиндры мужчин...

В лондонской суете навсегда затерялся мичман Вальронд.

Павлухин долго еще стоял в подворотне покачиваясь.

- Ну и дурак! - буркнул хмуро, и, вздернув на затылке воротник бушлата, враскачку пошагал, руки в карманах. Гвардейские ленты Сибирского флотского экипажа вспыхивали при свете витрин, как пламя выстрелов; оранжевое с черным - огонь с дымом... Тихоокеанская гвардия! И стегали его эти ленты по лицу - больно, как плети. Так, словно он и в самом деле в чем-то провинился... "Нет, ни в чем я не виноват!"

- Пропадет мичман без нас, - шептал яростно, - пропадет...

А на крейсере уже не могли сдержать ненависти к Федерсону. Убивать не стали: надавали ему по шее, бросили в катер с чемоданами и велели убираться прочь. Но вмешались англичане и снова водворили механика на "Аскольд". Быстроковский в этот день напился допьяна и орал у фитиля на баке: