Засечная черта - Алексеев Иван - Страница 37

– Мое кресло! – не оборачиваясь, сквозь зубы коротко скомандовал наместник своей свите.

Единственное кресло, имевшееся на постоялом дворе и предназначенное для особо почетных гостей, чаще всего – для самого воеводы, уже давно внесли в трапезную и, как только прозвучала соответствующая команда, сразу же подставили под высокопоставленный зад. Воевода уселся, гордо и величественно, как орел на верхушку дуба, и наконец-то почувствовал себя более уверенно.

– Ну, докладывай свою надобность, полусотник, – милостиво, но свысока, как старший младшему по званию, повелел он.

– Дело в том, господин воевода, что один из дружинников наших, брат вот этой девицы и жених вон той, пропал куда-то в ваших краях в конце лета, когда он совместно с братьями нашими, опричниками, важное государево поручение выполнял, а какое – про то никому знать не положено.

Ну вот, теперь многое и прояснилось. Воевода задумался, причем надолго. В трапезной повисла напряженная тишина.

– Что-то я слышал вроде бы о некоем дружиннике, кажется раненом, появившемся в одном из окрестных сел, – наконец, произнес воевода медленно и не совсем уверенно, тоном человека, который, с одной стороны, знает обо всем происходящем в своих владениях, с другой – не может помнить о каждом пустяке.

По тому, как встрепенулись враз обе красавицы, воевода понял, что ответом своим он достиг желаемого, привлек внимание девушек к своей персоне.

– Разреши, воевода, провести расследование и помоги отыскать и вернуть в строй дружинника, который должен не прохлаждаться по мирным селам в тишине и покое, а исполнять государеву службу в боях и походах!

Наконец-то в голосе этого наглого полусотника зазвучали просительные нотки, и он, задавая свой вопрос, поднялся со скамьи, вытянулся, проявил по-добающее уважение к сидящему перед ним наместнику.

Воевода, грозным взглядом велев заткнуться Хальнику, который, выступив из-за кресла хозяина и недоуменно вздернув брови, уже открыл было рот, чтобы ляпнуть лишнего, промолвил снисходительно:

– Хорошо, полусотник, я велю вам помочь. Только... – Он опять на минуту задумался. – Дело это непростое, там произошло, кажется, что-то такое, не совсем подобающее.

Воевода пошевелил пальцами в воздухе, опять-таки изображая и свою осведомленность, и вполне объяснимое незнание всех мелких деталей различных происшествий.

– В общем, я велю разобраться, – заключил он. Потом резко поднялся с кресла, выпятил грудь, привстал на цыпочки, что было сделать не так легко в сапогах с хитрой подошвой и высоченным каблуком, и скомандовал небрежно, подчеркивая свою наконец-то обозначившуюся власть над этими приезжими дружинниками и их спутницами: – Оставайся с отрядом и девицами здесь, жди моих распоряжений. Вскорости я вас вызову в свой дворец.

И, едва кивнув свысока на прощание, Аверьян Мартемьяныч повернулся и вышел из трапезной в сопровождении многочисленной подобострастной свиты.

Вернувшись на свое подворье, воевода сразу же поднялся в покои, в сопровождении одного лишь верного Хальника прошел в любимую малую обеденную палату и, велев запереть дверь, принялся расхаживать взад-вперед, даже не сняв парадно-выходных сапог. Сапоги эти делали воеводу выше ростом, но по эффекту, производимому на ноги своего обладателя, скорее напоминали не обувь, а пыточные колодки. Воевода, жертвуя здоровьем во имя погони за имиджем, стойко претерпевал муки на людях, но, конечно же, придя домой, немедленно скидывал протезные сапоги. А сейчас он забыл про них.

Хальник ни разу не видел своего повелителя в таком возбуждении. Воевода размахивал руками, бормотал себе под нос какие-то невнятные слова и все быстрее кружил по палате, вскоре перейдя практически на бег. Хальник, не сводя с хозяина преданного взгляда, вертел головой туда-сюда, как зритель на теннисном матче, следящий за полетом мяча. Но до Кубка Кремля оставалось несколько веков, а в Англии, где уже начинали играть во что-то подобное, Хальнику побывать не довелось. Поэтому он не мог осознать своей роли предшественника российских теннисных болельщиков, но зато прекрасно понимал, что хозяин закусил удила и не остановится ни перед чем, чтобы заполучить в свои объятья неземных красавиц, пленивших его воображение.

Наконец воевода, в полном соответствии с еще не открытыми, но уже давно действующими законами Ньютона, приобрел соответствующее ускорение и с разбегу налетел на лавку, стоящую у стены в состоянии покоя. Однако он даже не матюкнулся, как будто действительно представлял собой лишь точку, двигавшуюся по определенной траектории, а не русского государственного чиновника, виртуозно владеющего богатым арсеналом непарламентских выражений, и, молча плюхнувшись на эту самую лавку, уставился в пространство застывшим взглядом. Минут через десять воевода встрепенулся, заметил Хальника и разомкнул уста:

– В общем, так! Прикажи приготовить пир, да такой, будто сам царь-батюшка к нам в гости пожаловал. И баньку истопить соответственно. Девиц тех, – воевода облизнулся, как кот, которому привиделась сметана, – пригласить немедля. Послать к ним нарочного на постоялый двор. Ясно, что и полусотник с ними пущай приходит. Мы уж его встретим, как родного.

Хальник подобострастно хихикнул и потер руки в предвкушении предстоящей забавы.

Воевода оборвал его смешки, спросив требовательно и даже, пожалуй, угрожающе:

– Зелья-то твои не выдохлись?

– Что ты, благодетель, как можно? – Хальник истово перекрестился. – Слежу постоянно, обновляю, если действовать перестают. На купеческих женках и мужьях их незадачливых самолично проверяю раз в три дни.

– Ну ты и охальник, Хальник, – милостиво соизволил пошутить воевода.

Хальник залился веселым радостным смехом, как будто слышал этот плоский каламбур не в тысячный раз, а в первый.

– Дружинникам этим, что на постоялом дворе останутся, тоже надо выставить жбан нашего винца, того самого, – последние слова воевода выделил особой интонацией. – Вели потом прислать, как бы от имени их начальничка. Ну и ребятам своим скажи, пущай над недотепами поморскими вволю позабавятся!

Хальник торопливо согнулся в поклоне и, как спринтер с низкого старта, рванул из палаты выполнять приказания. А воевода вновь уставился в пространство невидящим взглядом и застыл неподвижно, словно деревянный истукан. Обе неземные красавицы всецело завладели его воображением, заслонили собой окружающую действительность. Несколько раз в палату забегал Хальник, вырывал воеводу из сладостных грез, уточнял разные детали и вновь улетучивался, оставляя хозяина наедине с мечтаниями.

Наконец наступил долгожданный вечер. Хальник вновь возник в малой столовой палате. Он уже был приодет для пира и нес на вытянутых руках роскошный малиновый кафтан с золотой и серебряной вышивкой, в который должен был облачиться воевода. Верный холуй помог хозяину одеться, поднял перед ним гладко отполированное серебряное зеркало. Воевода осмотрел себя со всех сторон, грозно насупил брови, затем улыбнулся милостиво и, как всегда, остался собой весьма доволен. Ни одна красотка не сможет устоять перед таким умным и гордым взглядом, мужественным лицом, властной осанкой. Он еще выше вскинул голову, уперся затылком в твердый стоячий воротник кафтана, расшитый мелким жемчугом, повернулся к зеркалу в профиль.

– Одно слово, орел! – восхищенно закатив глаза, подобострастно пропел Хальник.

Во дворе послышался стук копыт и громыхание воеводской кареты, въезжающей в ворота. Карету посылали за гостями. Повинуясь жесту начальника, Хальник торопливо, но бережно положил зеркало на лавку, кинулся к оконцу:

– Приехали, благодетель, приехали! Все трое. Две девицы-красавицы и этот наглый полусотник... А саблю-то он почто нацепил?

– Что, неужто струхнул при виде какой-то сабли? – снисходительно промолвил воевода, считавший себя непревзойденным бойцом, хотя он и не участвовал ни в одном сражении, а только лишь возглавлял походы против местных крестьян, выколачивая из них недоимки. – Зелье-то к вину подмешать не забыл?