Комбинации против Хода Истории (Сборник повестей) - Гергенрёдер Игорь - Страница 42

На него наседают:

– А что – наступление? Сколько нам тут быть?

Он, наконец, рявкает:

– Отставить разговоры! – Потом, смягчая, добавляет: – Вы образованные, а дело военное – как не понять? Должны занять оборону, без приказа не отходить... – и заключает, как бы ссорясь, брюзгливым возгласом: – Я вас на войну не гнал!

Говорит с нами, добровольцами, обиженно и уважительно. Так он всегда. Однажды высказал: «Вам бы год – и были бы вы молодёжь! А пока вы ещё недоросли, мягонька кость – ну как на вас жать?»

Недоросли – это же оскорбление! «Мягонька кость...» Мне полтора месяца назад исполнилось шестнадцать. Вячка на две недели старше. А Наполеон говорил: нет лучше солдата, чем тот, кому шестнадцать!

Кошкодаев, по-видимому, умней Наполеона... Голова втянута в плечи, несуразно широкий, грудь выдаётся какой-то бочкой. Осокин называет его помесью унтера Пришибеева с Держимордой.

– Маловато нас, – озабочен Паштанов, – с флангов легко обойти.

У Кошкодаева такое выражение, будто у него болят зубы.

– Могут прислать сюда, – он покашливает, – ударный офицерский отряд...

– Офицерский? – Саша Цветков в сомнении. – На наш батальон и одного офицера не хватило.

Выгрузилась казачья полусотня. Машинист огласил снежные просторы долгим прощальным гудком, паровоз дал задний ход; опустевший состав покатил от нас в обратном направлении.

Тех, кто занял оборону справа от насыпи, – человек семьдесят. Мы, кузнечане, – в их числе. Кошкодаев назначил командиром Паштанова, а сам с другой половиной батальона, в котором нет и трети комплекта, расположился слева от железной дороги.

Мы вытянулись цепочкой от насыпи и принялись рыть лопатками ячейки в снегу, через пять-шесть шагов друг от друга.

Позади, шагах в трёхстах по железной дороге, – будка и сарай Сухого разъезда.

Справа от нас, верстах в двух с половиной от фланга, виднеются дымки селения. Это хутор Утиный.

Перед нами же, до горизонта, – сплошное белоснежное пространство. Вдаль убегает линия насыпи, сливаясь с равниной.

Казачья полусотня верхами потянулась по насыпи вперёд, на разведку. Лошади фыркают, от их морд подымается пар. Спасаемся от мороза, ожесточённо работая лопатками. Какой-то казак обернулся, с видом разбитного удальца кричит заливисто:

– Интеллигенция своё дело знает! Ай, побегут нынче кр-р-расные!

Слева от меня роет ячейку Билетов, за ним – Джек Потрошитель. Правее меня – Осокин, дальше – Саша Цветков.

Я почти по пояс в снегу, когда лопатка натыкается на землю. Она как камень. Стараюсь разрыхлить её штыком; дело трудно, но подвигается. Снял слой промёрзшей земли в ладонь.

– Казаки! – крик Вячки.

Полусотня возвращается всё так же гуськом... Станичники съезжают с насыпи позади нас. Паштанов, оступаясь в снегу, идёт наперерез передним:

– Что происходит?

– Красные! – бросил с лошади старший урядник. – В степи снег лошадям по брюхо, воевать нельзя. Мы – на хутор, чтоб они его не заняли. За свой правый фланг не тревожьтесь: обойти не дадим!

Полусотня шагом тянется к Утиному.

В противоположной стороне, за насыпью, розовеет половинка туманного солнца.

Впереди у горизонта – морозная хмарь. В ней что-то движется. Сани. За ними другие... Пять саней друг за дружкой ползут к нам.

Далёкий гул, клубы дыма. Левее саней вытягивается, приближаясь, поезд. От волнения спешу рыть землю, наконец бросаю это. Поезд грохочет колёсами на всю степь. Катит неспешно, но такое чувство, будто он приближается ужасно быстро.

Впереди паровоза – открытая платформа, позади – двенадцать теплушек и два синих пассажирских вагона.

По цепи передают: «Изготовьсь!» Сдираю перчатку с правой руки, затвор обжигает пальцы как раскалённый добела. Над бортами платформы – какое-то нагромождение: видимо, мешки с песком; за ними прячутся красноармейцы.

Платформа от меня приблизительно в версте – команда: «Целься в паровоз!»

Прицеливаюсь в будку машиниста. Тут – грохот винтовок слева, за насыпью... Стреляю... От нашей цепи несётся оглушительный треск, будто рвут полотнище.

Выстрелы бьют почти непрерывно. Поезд убавляет ход. Над бортами платформы взблескивают огоньки – свист пуль, «царапая» нервы, напоминает, в какую тоску он вверг меня, когда я его услышал впервые.

С платформы ударил и пулемёт. Второй строчит с тендера паровоза.

Я скорчился в ячейке, меня сжимает противное ноющее чувство: если пуля ударит в снег передо мной, она косо прошьёт снежную подушку – и мне в грудь! Лежи я просто на голой земле, я не казался бы себе таким незащищённым.

Поезд остановился; паровоз пыхнул паром, потянул назад. Пули посвистывают близко над головой, вокруг. То и дело тыкаюсь носом в снег, но заставляю себя целиться, спускать курок. Обойма израсходована – я спрятался в моей яме с головой, перезарядил винтовку.

– Сани! – кричит Билетов.

Перед нами, шагах в пятистах, развернулись сани. Обе лошади упали в снег, бьются. Позади саней чернеют две лежащие фигурки, три других медленно убегают, увязая в снегу. Дальше четверо саней, успев развернуться, уходят колея в колею. Значит, наши били не только по паровозу, всыпали и этим. Прицеливаюсь, стреляю в беглецов.

Вдруг отходящий поезд остановился, раздвинулись двери теплушек, из них посыпались фигурки. Вытягиваются в цепочку по белой целине.

– А где знамёна? Хо-хо-хо! – Вячка захлёбывается неестественным смехом.

– Перестань обезьянничать! – неожиданно рассвирепел Джек Потрошитель.

Сидим в ямках в снегу. Передо мной поверх насыпанной снежной горки – грядка выкопанной земли. Грядка в полтора аршина длиной, ладони в три в высоту и немного больше – в ширину. Пуля стукнула в неё на уровне моего лица: потеряв силу, упала на дно ячейки. «Ага! – успокаиваю себя. – Раз было так близко, в меня уже не попадут!»

До цепи красных, наверное, меньше версты. Мне кажется – их раза в два больше, чем нас. Неумолимо приближаются.

Состав опять пошёл вперёд: по нам ведут огонь стрелки с платформы и оба пулемёта.

От Паштанова передают команды: то бить по паровозу, по пулемётам, то – по цепи.

– А казаки-то, – кричит справа от меня Осокин, – как здорово могли бы теперь обойти красных! Не успели б и в вагоны уйти.

Он прав. И вовсе не по брюхо снег лошадям. Душат досада, злость.

– Где твои митральезы, Билет? – ору из ямки, съёжась в ней и ненавидя сейчас казаков больше, чем красных. – Брехло-сволочь!

Расходую обойму за обоймой. А цепь красных уже шагах в двухстах. Поезд – впереди, слева – и того ближе. Поднимаю прицельную прорезь на насечку 15... От плотного мучительного свиста пуль тело непроизвольно вздрагивает, вздрагивает. Это невозможно выдержать! А красные наступают перебежками. В нашей цепи взвился жалобный вскрик. Его обрубил сильный уверенный голос Паштанова:

– Они сейчас лягут! Все – огонь по паровозу!

Целюсь в тендер, где пулемёт, потом дважды бью по будке машиниста; и снова – прицел в тендер...

Наша цепь грохочет выстрелами, паровоз сейчас принимает десятки пуль: обшивка паровозной будки – от них не защита. Возможно, красные уже не раз заменили машиниста. Или же стенки будки укреплены.

Ну вот, наконец, состав отползает. Пулемёты смолкли. Скорее всего, ранены или убиты пулемётчики. Цепь противника рассыпалась, красные бегут к поезду, который тащится еле-еле. На ходу запрыгивают в теплушки. Кто-то из наших кричит: «Ура!» В самом деле, какое облегчение, радость. «Пли! пли! Крой!» – продолжаем стрельбу...

Пули реже, но всё ещё свистят над нами: противник ведёт огонь с платформы уходящего состава. Стреляют и с тормозных площадок.

– К-ха! – Вячка кашлянул, взвизгнул. Вертит головой, выплёвывает что-то. – Пуля в рот попала!

– Трепло! – выкрикиваю я; у меня уже нет злости.

Поезд встал верстах в трёх. Как тихо сделалось вдруг! Оттираем снегом онемевшие носы. Мы насчитали девять оставшихся на равнине фигурок. У нас убиты трое, семеро ранены. Среди них – Паштанов. Сказал, что ранен легко, в руку: кость не задета. Приказывает спешно рыть окопы: противник наверняка получит подкрепление и повторит атаку.