Комбинации против Хода Истории (Сборник повестей) - Гергенрёдер Игорь - Страница 41

– М-мм, опять про харчи! – раздражается Джек Потрошитель.

Цветков смущённо умолк.

– Знаете, кто Сашка? – восклицает, смеясь, Осокин. – Господин Штольц из романа «Обломов»!

Это несколько неожиданно. Штольц как будто не имел отношения к кулинарии.

– Читал, – тихо сказал Саша; по лицу видно: раздумывает, обидно для него услышанное или нет?

– А Лёнька кто, знаете? – хохочет Осокин. – Тургеневский Чертопханов!

У меня вырывается: почему?

– Да потому что смешно! Русачок Саша – немец, а немец Лёнька – безоглядный русский тип! Разве ж не иронизм?

– Тоже нашёл немца, – ворчит Джек Потрошитель, – я его в прошлом году попросил сделать часовой механизм к адской машине – ничего не сумел. Даром что отец был инженер.

Умер отец на Пасху в 1914. Ему успешно удалили камни из мочевого пузыря, но фельдшер, когда промывал заживающую рану, был под хмельком, занёс инфекцию – заражение крови...

Отец строил деревянные мосты, плотины на небольших речках, водяные мельницы, строил и дома богатым купцам: зарабатывал неплохо; состояние, которое он получил по наследству от своих родителей, росло. Кроме дома в Кузнецке, у нас была усадьба у села Бессоновка, триста десятин под посевами лука.

Отец занимался благотворительностью, за свой счёт построил в Кузнецке сиротский приют, а в Евлашево – школу. К сорока годам увлёкся политикой, делами в земстве, а они требовали частых поездок. К работе охладел, вошёл в долги...

Когда он умер, матери пришлось продать поместье (мы с братьями горевали из-за продажи верховых лошадей).

Мать – одесситка, из немецкой семьи среднего достатка, её отец служил управляющим у графа Воронцова-Дашкова. Она получила хорошее образование: безупречно говорила, писала по-русски, по-немецки и по-французски. Пристрастием её было чтение. Она частенько читала по памяти отрывки из баллад германского романтика Уланда, увлекалась русским поэтом Надсоном, которого неизменно называла «прекрасным». Меня лет в пять потрясло «Белое покрывало» в её исполнении...

Юный венгерский аристократ за участие в революции 1848 года приговорён к смерти, ему страшно, он не уверен, что сумеет достойно принять казнь на глазах толпы. Мать, которая пришла к нему в тюрьму на свидание, обещает, что добьётся аудиенции у императора и тот помилует её сына. Она придёт на площадь к месту казни под белым покрывалом.

Если же ей откажут, то сын увидит на ней красное покрывало...

Юноша видит белое, он до последнего мгновения верит, что казнь будет отменена...

Слушая, я представлял ошеломлённые, восхищённые лица в толпе, толпа до жути, до благоговейного восторга поражена тем, как легко, как гордо и непреклонно принимает смерть юноша...

Сколько раз и с каким трепетом я воображал себя и мою мать героями поэмы...

В доме у нас часто звучали выражения: «гражданский долг», «общественные обязанности». Мать состояла в обществе трезвости и, по очереди с другими дамами, работала подавальщицей в чайной для народа, где к яичнице бесплатно предлагали на выбор молоко, квас, клюквенный морс, сбитень и взвар.

После смерти отца у нас собрались его сестры, причитали: как же мать не уследила – был состоятельный человек и всё порастратил... Мать сцепила руки на груди, громко и нервно, не без напыщенности, произнесла:

– Он служил России!

Известие о войне с Германией пришибло нас. Из Германии тянулся наш род, мы любили Германию, мы видели в ней страну вековой рыцарской славы, страну знаменитых университетов. Германская живопись будила в нас горделивый восторг. А как будоражила германская музыка!..

И вдруг Германия оказалась «заклятым, смертельным врагом России», русские войска перешли её границу. Газеты стали называть германцев «дикими гуннами».

В первый день войны мой старший брат Павел сказал:

– Меня могут призвать в армию – но я не могу стрелять в немцев!

Когда наши предки переселялись в Россию, русское правительство обещало им, что ни они, ни их потомки в армию призываться не будут. Впоследствии это условие отменили. Немцев не спрашивали, согласны они или нет, и поэтому мы не считали себя обязанными драться против Германии. Тем более мы были убеждены, что Россия могла не вступать в эту войну.

Павел поступил вот как: он пошёл в армию добровольцем, но попросил военное начальство послать его на Кавказский фронт воевать с турками. Начальство поняло его и просьбу удовлетворило.

Отречение императора обрадовало нас – мы считали его виновником войны с Германией.

И вообще мы были республиканцами. Мой другой старший брат студент Владимир (он с детства носил прозвище Вильгельм Телль) так здорово разъяснял свой идеал – «свободу швейцарского образца»! Он обожал доказывать, что Россия может прийти к благоденствию «только через самоуправление по-швейцарски».

О большевицком перевороте Владимир выразился: «Это вынужденное предприятие германской разведки и дельно мыслящих русских реалистов» (конечно, он имел в виду не учащихся реальных училищ).

После заключения Брестского мира домой вернулся Павка – в малиновых, с двумя звёздочками, погонах подпоручика. Мы узнали от него, что большевики – не такие уж друзья Германии и что от них «мерзковато разит фанатизмом новой хлыстовщины». У Павки оказались какие-то друзья в Москве, от них он получал вести, что там тайно создан антибольшевицкий Правый центр, который видит освобождение России от красных в дружбе с Германией. Павел горячо повторял, какое это «отрезвление, какое хорошее дело!» И "хорошо то, что во главе – травленый волк Гурко[3]".

Владимир возражал, что Гурко – монархист. Павла это и самого мучило, он раздражённо заявлял, что «пусть мавр сделает своё дело, а там жизнь сама повернёт. Какая, к лешему, монархия? Династию в шею, долой назначенчество, выборная власть на местах!»

Разговор переходил на то, что мир с Германией – это прекрасно, но, с другой стороны, такое унижение для России... Вот бы разрешить всё по-рыцарски – вничью, как партию в шахматы!

Рассуждали о большевиках. Я не принимал всерьёз то, что Павка, повторяя чьи-то слова, сравнивает их с хлыстами. Меня трогали большевицкие декреты: «Именем Республики...» – какие слова!

В кузнецком совдепе – симпатичные люди. Механик паровозного депо Суёмов – я дружил с его сыном. Телеграфист Аренин – заядлый рыболов, сколько раз брал меня на рыбалку. Теперь оба называют себя большевиками, утверждают: народ на пороге великого, светлого... Разберись тут.

В апреле в Кузнецк вошёл красногвардейский отряд Пудовочкина. И тогда стало понятно всё. В один день я увидел десять убийств. Они происходили на улице, а сколько их было в домах, в сараях... Купца Ваксова, единственного, похоронили в гробу. Всех других, по приказу красных, просто зарывали где попало.

С каким восторгом мы встретили выступление чехословаков против большевиков! Как сумасшедше кидали вверх фуражки, узнав о формировании Народной Армии.

Пошёл купаться Уверлей...

Спрыгиваем с площадки в снег. Посветлело; перед нами простирается белая целина. Мы должны закрепиться справа и слева от железной дороги, перпендикулярными к ней линиями. Нас всего штыков полтораста, так что линии обороны получаются недлинными.

Селезнёв подступил к Кошкодаеву:

– Как с котловым питанием?

Тот отвечает расплывчато: положено, чтоб со следующим составом прибыла кухня.

Билетов, повернувшись к нам, кричит:

– Я вас поздравляю! С добрым утром! – оборачивается к фельдфебелю: – А паровоз, какой кухню повезёт, будет сильно гудеть? – До чего нахальный у Вячки вид! Издаёт губами неприличный звук.

Кошкодаев угрюм – сейчас взревёт лютым зверем!.. Но он нудит на одной скрипучей ноте:

– Какие ко мне претензии? Воевать надо, сполнять приказ!