Я тебе верю - Осипова Нелли - Страница 21

Вечером следующего дня, когда все три девицы «работали», а Юля, скорчившись, лежала на кухне в кресле, отгороженная подобием ширмы, которую Сильвия наспех соорудила из двух стульев и простыни, чтобы не смущать клиентов, нагрянула милиция…

– Бедная моя девочка… как же тебе досталось. Так ли необходимо было приезжать в Москву? – Антонина, подавленная рассказом Юли, растерялась, не зная, как утешить ее.

И тогда последовала вторая часть повествования, которая на самом деле была первой: о Нику большом, об их любви, о гибели его, о Нику маленьком и маме, которая осталась без работы.

Юла плакала, повторяя вслух те самые слова, что возникли в голове, когда она поняла, куда ее занесло:

– Я пропала… я пропала…

Антонина Ивановна взяла себя в руки и с привычной собранностью и решительностью наметила последовательность действий, выполнение которых считала необходимым.

– Прежде всего забудь это слово, потому что в нашем доме пропасть может только пластинка, которую второпях или по невнимательности сунули не на свое место. Мы с Алешей тебе пропасть не дадим, можешь не сомневаться. Сейчас самое главное – успокоить маму. Вот телефон, звони ей немедленно, а я пока пойду в свою комнату, чтобы не мешать тебе.

– Но… я не знаю, как сказать ей… как объяснить…

– Очень просто – скажешь, что устроилась с жильем, а работу будешь искать сама, потому что у твоей Сливы нет никаких связей, вернее, есть, даже очень много, только совсем не тех, которые тебе нужны. Вот и все. Очень просто.

– Я никогда не врала маме, мы с ней очень близки… ну, как подруги. Она обязательно спросит, как я устроилась с жильем без денег.

– Не понимаю, где тут вранье. Что подруга не может тебе помочь с работой – правда, что ты нашла, где жить – тоже правда, а что касается оплаты, то расскажешь маме о старушке, которая нуждается в твоих заботах. И это тоже будет правдой, потому что ты мне очень нужна.

– Я вам, правда, нужна? – неуверенно спросила Юля и снова заплакала.

– Вот это уже перебор, – заметила Антонина, сама еле сдерживая слезы. – Звони. Когда закончишь разговор, позови меня, – и она поднялась со своего места, тяжелее, чем обычно, опираясь на палку. Уже в дверях оглянулась: – Да, не забудь продиктовать маме наш телефон.

Когда переговоры с Ольгой закончились, Юля робко спросила:

– Антонина Ивановна, может, мне сделать компресс на глаз?

– Не вздумай учить ученого, я этого не люблю. Никаких компрессов, достаточно вчерашнего. А сейчас бери-ка стул и отправляйся на двадцать минут на балкон.

– На балкон? Зачем?

– Аэрация, аэрация и еще раз аэрация!

– Что это? – растерялась Юля.

– Так всегда говорил мой муж, профессор, академик и все такое, но главное – врач от Бога. А если подробнее, то слово это исходно греческое – aer, то есть воздух. Лечение воздухом, проветриванием, обдуванием, называй как хочешь. Пара дней – и все вернется в прежнее состояние.

– Так просто? – удивилась Юля.

– Просто, когда знаешь, но сначала надо открыть метод, потом доказать, что ты прав и предъявить вылеченных тобой пациентов. Иван Егорович вылечил таким образом многих больных с тяжелыми ожогами, с незаживающими язвами и любил при этом приговаривать: «Аэрация, аэрация и еще раз аэрация!» Этому когда-то научил его доктор, к которому он попал после ранения на фронте.

Юля сидела на балконе, а тем временем Антонина Ивановна медленно убирала со стола остатки завтрака, посуду, скатерть. Она любила накрывать на стол, но ей совсем не нравилось восстанавливать после трапезы исходный порядок. В прежние годы у них постоянно жила домработница, но вскоре после смерти Ивана Егоровича с ней пришлось расстаться: плата за подобные услуги в Москве постоянно росла, состоятельных охотников пригласить толковую помощницу за любые «у. е» прибавилось, и Антонина Ивановна не считала возможным удерживать у себя работницу, хотя за многие годы они не только привыкли друг к другу, но и сроднились. Кроме того, она решила, что надо как-то занять себя не только чтением книг и музыкой, но еще и физическими действиями. Поэтому попробует делать все сама, да и хозяйство теперь невелико – только Алешенька, к тому же он уходил рано и возвращался только к ужину, а иногда оставался у матери на два-три дня. Она терпеть не могла заниматься ежедневной гимнастикой, как это делал всю свою жизнь муж и постоянно уговаривал ее присоединиться к нему. Антонина была непреклонна в своем нежелании жить в заранее заданном ритме. «По-моему, если насиловать свою натуру, ломать характер, чтобы подчинить его какому-то расписанию, то никакого проку не добьешься. Ты – другое дело, тебе надо быть в постоянной форме, чтобы выдерживать часовые стояния за операционным столом». «А ты разве не стоишь столько же часов за своим столом с инструментами?» – удивлялся Иван Егорович. Она чисто по-женски, без каких-либо объяснений всякий раз отвечала: «Я – совсем другое дело». «Убедительный аргумент», – смеясь заключал он. И уже вдогонку она добавляла: «Тебя в клинику и обратно возят на машине, а я хожу пешком и, кстати, получаю от этого еще и удовольствие».

Впрочем, следует заметить, что не всегда Антонина получала удовольствие от пешей ходьбы – на самом деле работа операционной сестры достаточно тяжелый труд, и не каждый раз удавалось полностью отдохнуть и расслабиться перед следующим операционным днем. Однако с самого начала супруги решили не ездить вместе в служебной машине: то, что они муж и жена – это их дело и никого не касается, а на работе он – профессор, она – медсестра, поэтому следует держать дистанцию, чтобы не вызвать зависти, кривотолков, обид. В клинике они неизменно обращались друг к другу только на «вы» и по имени-отчеству.

Был случай, когда директор института в беседе в Иваном Егоровичем, которого высоко ценил и гордился тем, что у них в институте работает специалист такой квалификации, пожурил его за то, что не бережет он ценные кадры, к примеру, не разрешает Антонине Ивановне ездить вместе с ним в машине и что такая строгость имеет, пожалуй, оттенок некого ханжества. «Вы уж не обижайтесь на меня, Иван Егорович», – добавил он.

Профессор Пастухов не обиделся, просто ответил: «Это ваше мнение. Важно, как мы с Антониной Ивановной к этому относимся».

За семь лет, прошедших после смерти отца, Алексей возмужал, сделал колоссальный скачок в профессии: защитил кандидатскую диссертацию, а докторская, уже практически законченная, ждала лишь отзывов консультантов. И в материальном отношении многое изменилось в лучшую сторону, он даже предложил маме Тоне снова взять домработницу, ведь после перелома не так-то просто было управляться с хозяйством, хоть и небольшим. Но она предпочла ограничиться услугами «несушки» и рекомендованной ею весьма энергичной, еще не старой женщины, до стерильности чистоплотной. Та приходила раз в неделю во второй половине дня, быстро, споро, словно играючи, убирала большую квартиру, потом садилась ужинать вместе с хозяйкой и, главное, что мгновенно расположило к ней Антонину, оставалась с ней еще некоторое время, послушать музыку.

Вскоре Антонина Ивановна отметила про себя, что Корина – так звали женщину – не просто любит музыку, а имеет к ней непосредственное отношение, однако вопросов задавать не стала. Зачем? Если захочет, расскажет сама.

Только через несколько месяцев знакомства Корина настолько привязалась к хозяйке дома, что в один прекрасный вечер засиделась у нее, разоткровенничалась и рассказала о своей непростой судьбе.

Она была арфисткой, успешно работала в одном из престижных симфонических оркестров, с которым довольно часто выезжала на гастроли, в том числе и за рубеж, оставляя дома дочь на попечении мужа, тоже музыканта, флейтиста, который не один год безуспешно пытался «сесть», как выражаются оркестранты, в каком-нибудь оркестре. Стоило в каком-нибудь московском коллективе образоваться вакансии, он обязательно предлагал свои услуги, но в конкурсе претендентов всегда находился другой флейтист, который по тем или иным показателям превосходил его, а он так и оставался в своем училище преподавать молодым оболтусам. Постепенно стала появляться зависть, а потом и ревность к жене, более успешному музыканту, да еще приносящему в дом основной прожиток. Потом возник протест против поступления дочери в музыкальное училище, в класс арфы, а не флейты, как ему того хотелось. И в этом ему виделся не свободный выбор дочери, а императивный нажим со стороны жены. Как ни убеждали его жена и дочь, он оставался при своем мнении. Это стало еще одним поводом для обид, ускоривших полный разрыв между супругами.