Год крысы. Видунья - Громыко Ольга Николаевна - Страница 19

Потом Жар сообразил подтащить к «свиному заду» несколько охапок соломы, и забава стала еще веселей и громче: молчать, съезжая с такой крутизны, даже у мальчишки получалось через раз. А-а-а-а! Ш-ш-шурх! Плюх! И тут же сверху: «Береги-и-ись!» – и надо скорей откатываться в сторону, чтобы подруга не шмякнулась тебе на голову. Дети раскраснелись, колкая полова набилась за шиворот и в штаны, но останавливаться и вытряхивать было некогда – еще пол-лучины, и пора бежать на хутор, а то дом запрут на ночь. Скребись потом в ставни, клянчи у Фесси, чтоб встала и, нещадно бранясь, открыла.

– Ну, еще по разку – и хватит! – наконец решил Жар.

Рыска согласно кивнула и, растягивая удовольствие, села на краю, свесив ноги. Друг притулился рядышком. Стог был выше заборов, и веска лежала перед детьми, как россыпь шкварок на сковородке. Кое-где мерцали искорки-окошки, хныкал ребенок – совсем маленький, как кошка вякает.

– А где твоя изба?

– Вон, – сразу указала девочка, глядевшая в ту же сторону. Вздохнула: – Родители, наверное, спят уже. Или мать у заднего окна сидит, прядет. Там рама старая, дует, так мама в шерстяном платке и волосы распустила. Они у нее длинные, ниже пояса, и густые-густые…

Мальчик смущенно потеребил нижнюю губу.

– А я свою вообще не помню… Хочешь, подкрадемся и в окно заглянем? – оживился Жар.

Рыска встрепенулась, но почти сразу же сникла и помотала головой:

– Не-а. Давай лучше еще по два разка скатимся!

Хольга была прекрасна. Тонкие безупречные черты лица словно вышли из-под резца гениального скульптора – ни одной лишней линии на отполированном до теплого блеска мраморе. Золотые локоны шалью ниспадали до пояса, перемешиваясь с сиянием солнца за спиной Богини. Длинное белое одеяние плотно облегало тонкий стан, собираясь в складки только от колен. Из-под подола трогательно выглядывал розовый пальчик в петельке сандалии.

– О Благодатная! – упоенно взвыл молец, падая на колени и утыкаясь лбом в плотное и ароматное, будто застывшая манка, облако. – Какой великой чести удостоился я, ничтожный!

Богиня торжественно воздела руки, и просторные рукава заплескали на ветру, как лебединые крылья. В пронзительно-голубом небе мириадами струн пела паутина судеб-дорог, уходящих во все стороны, многажды скрещивающихся, а кое-где и спутанных уродливыми клубками. Некоторые были толще остальных, некоторые ярче, несколько аж светились, бросая блики на соседние.

Молец упоенно всхлипнул:

– Что мне сделать, Лучезарная, дабы услужить Тебе? Приказывай – я все исполню!

Хольга матерински ему улыбнулась, а потом вдруг шкодно подмигнула и одним неуловимым движением спустила одеяние с плеч, оставшись в чем ветер родил.

– Иди же ко мне, противный! – сказала она и щелкнула зубами.

Молец с воплем ужаса отшатнулся и рухнул на пол возле лавки. Масляные светцы, расставленные по молельне, почти все прогорели. Слабо трепыхались только два, не освещая, а притягивая взгляд. В углу шуршала и греховно хрупала мышь, не иначе стянув из жертвенной чаши освященный сухарик.

– Приснится же такое паскудство, – пробормотал молец, одной рукой потирая ушибленный копчик, а другой придерживая бешено бьющееся сердце. Статуя Хольги, тоже беломраморная, но уже изрядно подкопченная дымом, мрачно и укоризненно взирала на него с постамента. – С чего бы это? Может, Богиня мне испытание ниспосылала?

Молец припомнил, что ощутил при взгляде на обнаженную Хольгу, и догадался, что испытание он провалил.

– Или это знамение было? – с надеждой предположил он, гоня грешные мысли. Последний светец с тонким шипением угас, в молельне стало совсем темно.

Молец, кряхтя, поднялся и обошел статую. Та безмолвствовала, предоставляя служителю самому толковать сон. Затихла и мышь. Зато от приоткрытого (иначе вовсе в святом дыму угоришь!) окошка стали доноситься странные отголоски, словно бы вопли, приглушенные расстоянием.

Изумленный молец на цыпочках подкрался к окну, осторожно – в памяти сразу всплыл саврянский налет – его приоткрыл, да так и застыл вторым изваянием.

По общинному стогу, засахаренному луной, скакали роготуны.[11]

Молец с нажимом протер глаза, силясь понять, не продолжение ли это позорного сновидения.

Роготуны не исчезли. Черные верткие фигурки то появлялись на гребне, то резко пропадали, будто кривляясь и дразня мольца.

«Дети, – сообразил он, и оторопь сменилась нарастающей злостью. – Вот паршивцы, Сашиевы щенки! Всю ж солому испаскудят! Сейчас как возьму хворостину да погоню до самых оврагов…»

Молец накинул на ночную рубаху ритуальный плащ, расшитый цветным шелком, сунул ноги в опорки и, хляпая ими, выскочил во двор. Попытался выломать ветку малины, просунувшуюся сквозь соседский плетень, исколол все пальцы и осерчал еще больше. Ветка мочалилась, но не отдиралась. Пришлось грызть – под возмущенный брех охраняющего двор кобеля.

Когда молец подбежал к стогу, «роготуны» уже исчезли, успев довести оный до самого плачевного состояния, хоть ты заново метай. Кто ж это был?! Наверняка Батарин сынок свою ватажку привел, хоть отец и высек его вчера вразумляюще, чтоб носу не смел на общинное поле показать. Ну, утром я с их родителями потолкую! К божественной статуе не допущу, покуда стог не поправят!

И тут молец услышал тихие голоса, доносящиеся с другого конца стога.

Рыска уже примерилась скатиться, как вдруг увидела страшное. Молец – бледный, расчехранный, с голыми коленками под дорогим плащом и веткой, на которой еще сохранилась пара листьев, – выскочил из-за стога, словно беспокойник. Он был до того зол, что даже не бранился – пер на детей молча, будто волк, посверкивая выпученными глазами и оскаленными зубами.

У Рыски от такого зрелища не только голос, но и руки-ноги отнялись. Жар тоже струхнул, но еще пытался храбриться:

– Главное, стой тут! Не полезет же он на стог. Куда ему, старому да колченогому…

Молец добежал и как раз-таки полез, причем очень живенько.

Тут уж разногласий не возникло. Дети с визгом развернулись, помчались на другой конец стога и кубарем скатились вниз, Рыска на голове у Жара. Ору добавилось: мальчишка решил, что его прищучил молец, девочка же никак не могла подняться, и ей казалось, что жуткий старик вот-вот свалится на загривок уже ей.

Наконец распутались, выкатились из соломы и задали драпака. Кровь бухала в ушах, запугивая: догоня-а-ает!!!

Оглянулись только за оградой, когда перестало хватать дыхания. Молец стоял на стоге во весь рост, потрясая хворостиной, как мечом. Теперь уж он не молчал.

– Узнал, – послушав, уныло заключил Жар.

– Ох и влети-и-ит нам… – хлюпнула носом Рыска.

Издалека стог казался похожим уже не на свинью, а на лохматую взъерошенную собаку, вылизывающую щенка.

– Давай скажем, что он такой еще до нас был? – неуверенно предложил мальчик. – А мы всего-то разок влезли, на луну поближе поглядеть…

Рыска не ответила. Врать она не любила и не умела, а значит, и пробовать нет смысла. Хозяева только пуще разозлятся.

Дети молча, не глядя друг на друга, поплелись на хутор.