Пелко и волки (сборник) - Семенова Мария Васильевна - Страница 16

Но вот вдруг будто показалось знакомое с детства лицо: проглянул в кустах маленький домик из тех, что ставят над сожжёными костями корелы и меряне. В таком домике-крошке всё совсем как в мире живых: есть бревенчатые стены, есть берестяная кровля и дверь, плотно притворенная от снега и дождя. Есть лавка и стол, чтобы душа предка, залетевшая погостить, не осталась бесприютной и не обиделась. Есть даже прорезанное окошечко – пусть поглядит добрая душа, как живут-могут оставшиеся на зеленой земле, пусть порадуется детям и внукам, их молодости и счастью...

Пелко долго не мог заставить себя отойти, всё гадал, кем он мог быть, этот неведомый корел. Воителем, привязавшим свою судьбу к судьбе ладожского князя, беднягой охотником вроде самого Пелко или белобородым стариком, умершим счастливо и спокойно на руках сыновей?

А когда наконец ижор двинулся дальше, ему всё казалось, что в спину глядели, обещая защиту и помощь, родные глаза.

Вот встала над обрывом могила гостя из Северных Стран, вся обложенная плоскими камнями и сама похожая на длинный корабль. Этого народу испокон веку немало приходило в ладожские края. Откуда знать – может, сам князь Рюрик свалил его в яростной битве, а после, уважая храброго врага, позволил товарищам павшего предать тело земле? Или, наоборот, пришёл человек тот с миром, построил себе кузницу и много лет ковал в ней всем добрым людям на радость, продавал воинам боевые ножи и наконечники для стрел, а пригожим девчонкам – блестящие и звонкие пустотелые бусы? Не у кого спросить!

А чуть дальше поднялся курган морехода-варяга, совсем недавний, ещё толком не высохший, в земле по бокам его – угли и зола. Какой-нибудь отчаянно дерзкий грабитель, что вздумает разрыть этот курган и поживиться закопанным серебром, наткнется в глубине на обугленный борт ладьи, прикрывший доверенное земле. И неуступчивый вагрский дуб, выросший на солёных ветрах и до железной крепости закаленный морской водой и огнем, надолго задержит лопату могильного вора, если не остановит её совсем. Он, корабль, верно проносивший холодными просторами своего хозяина-храбреца, он, взошедший с ним на погребальный костёр и мчавший его теперь призрачным морем, в лучах нездешней звезды – он ли не отстоит славного праха от поругания и от жадности людской!

...Но одна могила высилась в отдалении перед глазами неторопливо шедшего Пелко, как княжеский стол в гриднице посреди дружинных скамей. Этому кургану здесь не было ровни, и корел поневоле задумался о князе Вадиме, за которого пролил кровь бесстрашный боярин и за которого, ни разу даже издали не видав, сражался и он, Пелко, в своей единственной битве. Задумался и решил: не застав героя живого, приди хотя бы поклониться его костям. Тоже дело достойное – заснешь ночью и повстречаешь его будто въяве, и он выслушает тебя и рассудит, подаст мудрый совет, какого всегда ждут от вождя...

Пелко достиг кургана и стал обходить его кругом, отыскивая какие-нибудь меты, способные рассказать ему об истинном достоинстве лежавшего внутри. Он знал только, что погребенный был мужчиной и воином. Не зря, наверное, выложили весь его холм понизу камнями, будто Перуну, грома хозяину, требу принесли... И вдруг корел остановился: услышал голос и увидел девушку, сидевшую рядом с курганом на голой земле.

Первое, что пронеслось в уме замершего Пелко, – княжеская жена!.. Потом припомнил: нет, не осталось у Вадима княгини. Да и одета была сидевшая совсем не так, как одеваются жены вождей. Ни переливчатых бус, ни расшитой жемчугом кики, ни узорных серебряных обручий. А не дал бы Рюрик обидеть знатную, не позволил сорвать с неё подаренного супругом! Не разрешил ведь ограбить ни одного двора из тех, чьи хозяева с Вадимом от Ладоги отбежали...

Пелко подождал ещё некоторое время и понял, что встретил невольницу.

Она показалась ему совсем некрасивой, чуть ли не уродливой: нежное лицо покраснело и опухло от слез, заплаканные глаза едва раскрывались – какая уж тут красота! Девушка прижималась щекой к холодному плечу кургана и гладила земляные комья ладонями, ласкала их, словно живое и любимое тело.

– Что же ты, батюшка князь Вадим, не меня избрал себе в смертные жены!.. – выговаривала она кому-то невидимому. – Уж теперь привстала бы я, мертвая, уж перетащила бы свои косточки-то к ладушке поближе, на грудь пала к любимому, обняла шею его белую, уста медовые расцеловала! Веки вечные с Гостятушкой не расставалась бы, не разлучили бы нас ни люди жестокие, ни Род великий и трижды светлый, ни ты, господине, батюшка князь...

Пелко достаточно хорошо понимал по-словенски, да и говорила она небыстро – уразумел, в чем суть. И подался назад, холодея от тошнотворного ужаса. Ясней ясного увидел он князя Вадима, уложенного на высокий, нарядно застланный помост; и пустое место подле него на этом последнем княжеском ложе; вот кладут на пушистый ковер юную девушку, заносят над нею блестящий жертвенный нож!.. А у ног князя стоят в ожидании смерти связанные рабы, и среди них – молодой, пригожий, могучий телом Гостята. Его-то можно было бы и не вязать: он не отшатнется, не оскорбит княжеских похорон трусостью, недостойной мужчины... Не о том, поди, мечтал, бедняга, ещё накануне, думал небось обнять молодую жену, а там, дай срок, и первенца на руки взять! Ему судьба умереть прежде всех других – сам встал впереди, будто плечом заслоняя обреченных друзей. А смотрит храбрый парень не на старуху с ножом: требовательно и сурово глядит он поверх всех голов, туда, где плачет в отчаянии, спрятавшись за деревьями, его ненаглядная любовь...

Пелко ощутил, как по бокам и между лопатками покатились полновесные горошины пота. Великая честь – служить в словенской Туонеле прославленному вождю, но тление омерзительно для живого, могила страшит. А навряд ли иначе поступили бы и с ним, пленником-слугою, услышь только добрые Боги его горячую молитву о гибели Ратши от рук Хакона в бою!.. Собрались бы немногословные гридни, да повязали его, лопоухого, крепкой конопляной верёвкой, да свели сюда, на это кладбище-калмисто, да утвердили подле Ратши на смоляных бревнах, готовых запылать жарким огнем...

Тут Пелко повернулся на месте и со всех ног кинулся наутек. Девушка так и не заметила его, так и не узнала, что не один прах в земле её слушал... Пелко, привычный к лесным закоулкам, не размышляя, мчался назад по собственным следам. Одним прыжком перелетел могилу-корабль – сердце в груди металось, как зайчонок, накрытый тенью ястребиных крыл. Прочь от страшного кургана, из Ладоги прочь, что есть духу домой, в родные леса и на добрые ягодные болота, на Невское Устье!..

– Эй, малый, постой-ка... – окликнули его.

У погребения-домика стоял русобородый мужчина, корел и по одежде, и по речам. Пелко остановился, тяжело переводя дух. Стыд и срам – он дрожал всем телом, как затравленный олень, коленки подламывались...

– Лемпо за тобой гнался никак? – с незлой насмешкою спросил незнакомец и заключил: – Ты ведь Пелко из рода Большой Щуки, которого Ратша привел. Где нынче живешь-то?

Пелко помолчал, трудно дыша. Ему понемногу делалось стыдно перед этим уверенным мужем, которого словно бы послал на выручку уваженный им, Пелко, прародительский дух. Вот поди теперь докажи ему, что не трус, что злобный Отсо, располосовавший когтями грудь, не гонялся за ним для этого по чащобам и широким полянам... И то – пригляделся получше, и не столь уж чужим показался ему этот корел. Пелко узнал его: ведь тот самый, что ещё пытался отбить его у Ратши, защитить, с собою увести...

– В линнавуори живу, – ответил он наконец. – В конюшне. За Вихорем для Ратши хожу.

Мужчина кивнул, почесывая пальцем в бороде; на пальце том обнаружился дорогой зелёный камешек, вправленный в плотное серебро. Камешек играл, и Пелко вдруг подумал о том, как, должно быть, мешал этот выпуклый перстень вязать уловистые сети, вытесывать досочки для быстрой лодки, натягивать тетиву...

– Зовут меня Ахти из онежских Гусей, с чудью здесь торгую, – сказал ему мужчина. – А что ты, щуренок, домой отсюда не бежишь? Боишься, Ратша погонится?