Пелко и волки (сборник) - Семенова Мария Васильевна - Страница 15

Когда он входил, отрок о чем-то рассказывал Ратше вполголоса; при виде Тьельвара он тут же умолк из уважения к старшему. Но Тьельвар не стал затевать разговора, и Святобор продолжал:

– Однажды мы подходили туда на снекке как раз перед рассветом... Ты знаешь, там такие белые скалы, и они лежали в небе, как облако, и светились. Вольгаст ещё посмотрел и сказал, что такова, наверное, сама Гора Света, на которой сидят Боги...

– Химинбьёрг, – проговорил Тьельвар. – В наших небесах тоже есть Небесные Горы. И я слыхал, что оттуда поистине далеко видно. О чем это ты рассказываешь, ярлов сын?

Святобор даже покраснел, польщенный вниманием, и ответил:

– Об Арконе.

Он, конечно, хоть до утра мог бы рассказывать о своей варяжской святыне, где когда-то поцеловал землю сам Бог Святовит. Да и язык у парня подвешен был неплохо, не заскучаешь, слушая такого. Нынче, правда, Тьельвар совсем другое держал на уме, но не годилось это показывать, да и какой скальд откажется послушать складные речи? По чести молвить, он даже благодарен был Святобору за нечаянную помеху: дело-то предстояло уж очень нелегкое.

Впрочем, Святобор всё же что-то почувствовал и вскоре умолк.

– Ты гусли мне обещал показать, – напомнил Ратше молодой гёт. Ратша убрал в колчан последнюю стрелу и поднял глаза на Святобора:

– Принеси гусли.

Отрок бегом сорвался с места, гордясь, что именитый воин удостоил его просьбы. Взяв гусли, Ратша поставил звонкую кленовую доску на левое колено, вдел пальцы в отверстие при верхнем конце, тронул струны. Он управлялся с мечом охотнее, чем с гуслями, не почитая гудьбу за своё дело; но, как почти всякий гридень, мог при случае похвалить песней славное дело, припомнить павшего друга... Тьельвар имел уже случай в том убедиться.

Тьельвар слушал молча. Ратша покосился на него несколько раз, потом снял гусли с колена.

– А не в песнях ты мыслями, готландский гость. Тьельвар подпер кулаком подбородок и кивнул на колчан, висевший на деревянном гвозде:

– Не хотелось бы мне оказаться под этими стрелами, словенин.

Ратша отдал гусли Святобору и ответил, усмехнувшись:

– Так ведь и не с чего бы вроде.

– Это верно, – сказал Тьельвар, – Но не всем людям хочется одного и того же, как ты, наверное, знаешь.

Ратша тяжело молчал некоторое время, и Тьельвар не знал, чего ждать.

– Вот, значит, как, – нехотя выговорил воин, – Иди себе, Святобор.

Святобор пристыженно поднялся: мог бы и сам уйти, поняв, что эти речи велись не для него.

– А теперь рассказывай, – велел Ратша, – Всё рассказывай.

– Ты, наверное, видел рядом с Хаконом человека по имени Авайр, – начал Тьельвар негромко. – Так вот, у Авайра есть брат. Этот брат много раз ходил грабить в здешние места и всегда возвращался с добычей. А потом случилась та битва с Хрёреком конунгом, которую не скоро позабудут у нас в Северных Странах. Брат Авайра приехал домой без ноги и рассказывал про гард-ского воина, очень похожего на тебя.

– Может быть, – проворчал Ратша, – Я всех не помню. У Хакона я тоже кого-нибудь изрубил?

– У Хакона, – сказал Тьельвар, – вся родня погибла дома, в Павикене, когда вендские викинги устроили туда набег. Хакон вернулся из Бирки, где он тогда был, и ему рассказали, что его отец и братья пали в бою, а мать и сестру увезли неведомо куда. Вот он и поклялся, что не даст вендам житья, пока они его не убьют.

– Твоего Хакона я раз уже поучил и не очень-то его боюсь, – сказал Ратша угрюмо. – А не то я, пожалуй, напомнил бы тебе, что я не варяг. Жаль, не был я в Павикене и не видел там его сестру. Я уж позаботился бы, чтобы у Хакона была причина мне мстить!

Тьельвар, казалось, предвидел эти слова.

– Ты вправду не венд, но ты ходишь на их корабле и ешь с ними хлеб. И ты неплохо дерешься, а для мести выбирают не худшего в роду. У Хакона есть славный меч, и он говорит, будто выкопал его из древней могилы, отняв у курганного духа.

Ратша положил ногу на ногу.

– Так ведь и я свой не под забором нашёл...

Он хорошо понимал, зачем это Тьельвар пришёл сюда к нему и завел разговор. Хотелось гётам мирно пересидеть в Ладоге зиму и уйти по весне с добрыми товарами в трюме и серебром в кошелях. А вовсе не со стрелами в спинах.

– Я не буду дразнить Хакона сестрой-рабыней, – пообещал он примолкшему Тьельвару, – Но и Хакон меня пусть лучше не трогает.

Всеслава увидела Хакона возле своего дома: она несла на коромысле два деревянных ведерка, и прозрачные капли падали в жёсткую придорожную траву.

– Здравствуй, ярлова дочь, – сказал ей Хакон.

– И ты здравствуй, гость готландский, – отозвалась она. Хотела его обойти, но Хакон загородил ей дорогу, встал на пути. Всеслава помимо собственной воли покраснела, беспомощно опустила голову, остановилась. Она помнила, как он задыхался у Ратши в руках, и ей вовсе не хотелось с ним говорить.

– Люди передают, – сказал Хакон, улыбаясь, – будто бы твой жених оставил мне жизнь для того только, чтобы тебе угодить. Это всё выдумки или правда?

Ему скверно давалась трудная словенская речь. Всеслава покраснела пуще и смолчала, а Хакон продолжал:

– Может быть, я тебе понравился? Выходи замуж не за Ратшу, а за меня.

Чем могла окончиться эта встреча, неизвестно; всего скорее, Хакон того только и ждал, чтобы она бросила коромысло с ведерками и побежала плакаться жениху. Но Ратша неожиданно появился подле них сам. Подъехал на белом Вихоре, и Тьельвар рысью скакал следом за другом, неся на кулаке злую ловчую птицу. Серый пес, похожий на волка, бежал у его стремени. А позади всех трусил на смирной лошадке Пелко-ижор, и жирные осенние гуси мотали вялыми шеями по крупу его рыжей кобылы, связанные ремешком за перепончатые лапки.

Ратша спокойно поздоровался с Хаконом, посмотрел на Всеславу и спешился. Отобрал у невесты оба ведра: – Пойдём-ка...

И широко зашагал к боярскому двору, не оглядываясь на гётов. Всеслава пошла за ним следом покорная, с малиновыми щеками. Опять она в чем-то была безо всякой вины виновата, и одинокая тоска неслышно плакала в ней, и казалось – вот-вот разразится, грозой грянет непоправимая беда.

Белый Вихорь важно выступал рядом, фыркая, клал голову хозяину на плечо...

7

Удивительное это место и нехорошее – поляна в глухом лесу или крутой обрыв над берегом реки, где спят в земле давно умершие люди! Вовсе незачем соваться туда без дела, особенно же к вечеру, когда солнце торопится с небес. И ведь сам знаешь, что не сотворил никому из ушедших в Туонелу даже мысленного зла, а страшно всё равно. Ну как раскроется насыпанный прадедами курган, выпустит в ночные потемки невесть когда сгинувших мужей!.. Или просочится сквозь землю бестелесное зло, всегда могущественное во мраке, опутает, околдует...

Не зря, наверное, люди, искренне чтя умершего родича, всё-таки торопливо уносят из дому его тело, и не просто через порог – разбирают угол стены и пятятся в пролом, с тем умыслом, чтобы душа не сыскала пути назад!

Да и избушку мертвому ставят не у себя во дворе, а подальше в лесу. И туда уже ходят поклониться умершему родителю пивом и едой, испросить удачи при сватовстве и счастья охотничьего...

Стоял ясный день, но Пелко крался между курганами, будто на ловле, и сам себя корил за погибельное любопытство. Богов он поблизости не обнаружил: не пожелал показаться ему Перун-громовик – вот и потянуло с досады на само буевище, не зря же, мол, из Ладоги сюда шагал. А обступили курганы, и повеяло жутью, и будто перестало хватать вольного воздуха, и даже весёлый солнечный свет показался не таким ярким, как повсюду вокруг... Может, оказывается, и безветренный полдень таить в себе ничуть не меньше, чем самая чёрная ночь. А всё потому, что лежали здесь погребенными женщины и мужчины, сошедшиеся незнамо отколе и здесь, в Ладоге, шагнувшие через последний порог...