Штурмовики идут на цель - Гареев Муса Гайсинович - Страница 20

Нервы напряжены до предела, но я по-прежнему не меняю курса. Еще немного — и можно выключить фотоаппарат. Тогда у меня руки станут менее занятыми — не собьют.

Еще немного, совсем немного! И вдруг слышу взволнованый голос Саши:

— Товарищ командир, подходят два истребителя. Вы меня поняли? Подходят два «худых»!

— Вижу, Сашок, вижу. Держись, дружище!

Я дотягиваю последние метры, выключаю фотоаппарат и, маневрируя, иду к линии фронта. Поздно! Кирьянов докладывает:

— Разворачиваются, заходят в хвост…

Голос стрелка спокоен и тверд: теперь и он, наконец, вступает в бой. А в бою Саша Кирьянов всегда такой.

Слышу грохот пулемета Кирьянова. Отгонит или не отгонит? А до аэродрома еще далеко!

Пули бьют по правому крылу. Кошу глаза вправо — плоскость пробита. Бросаю самолет из стороны в сторону, ухожу из-под прицельного огня.

— Заходят слева, заходят слева! — докладывает Кирьянов. Начинаю маневрировать, но очередь с «мессершмитта» все же достает меня. Теперь дыра и в левой плоскости. Самолет становится тяжелее, но идет еще хорошо. Только бы перетянуть через линию фронта! Бросаю самолет вниз: нужно прикрыть «живот». Если «мессершмитты» подберутся к самолету снизу, нам придется туго. Кирьянов внизу их не достанет, и они собьют нас в два счета. Пусть лучшеатакуют сверху.

Пулемет Кирьянова тарахтит на пределе. «Молодец, Саша, — думаю я. — Отобьет. Сейчас это сделать ему удобнее всего».

И вдруг пулеметная дробь обрывается.

Я кричу;

— Саша, Саша! Ты жив?

Кирьянов молчит.

«Неужели убит?» — мелькает мысль, и в ту же секунду приборная доска на моем самолете разлетается вдребезги. Чувствую, что немного задело и меня. Но это пустяки. Ведь до переднего края мы все-таки дотянули. Теперь задача — перелететь его. Но как это сделать?

Мотор дает перебои. Вот он замолкает совсем. И сразу наступает непривычная после шума моторов тишина.

Нет и фашистских истребителей. Почему они отступили, почему не добивают?..

Позже выяснилось, что нас спас густой дымовой след, который тянулся за моим подбитым самолетом. Оказывается, осколок вражеского снаряда пробил масляный радиатор, и масло стало вылетать, образуя в воздухе длинную дымообразную полосу. Фашисты решили, что мы горим и повернули на свой аэродром. Обычно они всегда добивали обреченные на падение самолеты, расстреливали выбросившихся с парашютами летчиков, но сейчас почему-то изменили своим звериным правилам.

Теперь можно было думать о посадке.

Скорость падала с каждой секундой. Машина почти не подчинялась, и я выжимал из нее все, что только мог.

Передний край наших войск остается позади. Земля все ближе и ближе. Кругом воронки, окопы, ямы. Тут пешком шею свернешь, не то что на самолете! И вдруг — удар, треск, скрежет. Самолет окутывает туча пыли…

Очнувшись, окликаю своего стрелка. Из кабины Кирьянова доносится слабый стон: жив! Надо помочь. Напрягаю силы, спешу к кабине Кирьянова.

К счастью, рана оказалась нетяжелой. Я помог товарищу выбраться из кабины и бросился к фотоаппарату. Его нужно снять обязательно, ведь там пленка, командир полка ждет снимки.

С трудом снял аппарат, и в это время самолет окружили наши пехотинцы. Слышу недовольные голоса:

— Нашли куда сесть! Сейчас из-за вас фрицы устроят нам такую баню — кутенком взвоешь. Лучшего места не нашли!

Такой прием меня сначала озадачил, а потом и рассердил. Что ж это получается? Мы еле-еле добрались до своих, а тут такая «встреча»?

— Вы что, не видите? — крикнул я бойцам, стоя на изрешеченной плоскости самолета. — Нас подбили, едва через передний край перетянули. Помогли бы лучше стрелку, чем за свою шкуру трястись.

Бойцы были грязные, усталые, измученные долгими жестокими боями. Они, наверное, обрадовались наступившему на их участке затишью, а тут появились мы. По опыту они знали, что по району приземления самолета фашисты откроют ураганный минометный огонь.

Пока я расспрашивал рыжеватого сержанта о местонахождении штаба батальона, солдаты замаскировали самолет и увели Кирьянова на перевязку.

Едва мы ушли от самолета, гитлеровцы действительно открыли стрельбу из минометов, но значительно правее.

— Затопил фашист баню, — покачал головой провожавший меня рыжеватый сержант. — Сейчас начнет парить.

Вскоре передний край заволокло дымом. Минометы врага били наугад, рассчитывая уничтожить приземлившийся самолет, но его надежно скрывали кусты и маскировка. Убедившись, что моему штурмовику ничего не грозит, я спустился в неглубокую балочку, в которой был устроен блиндаж.

— Тут и штаб наш. Комбат в штабе, — сказал сержант и неловко протянул мне большую горячую руку.

— Прощай, летчик. Не падай больше. А на мою пехоту не обижайся; каждый день под огнем, устали…

В блиндаже при тусклом свете коптилки я увидел молодого капитана. Докладываю;

— Младший лейтенант Гареев. Подбит в воздухе вражескими истребителями. Сел на «живот» в расположении вашего батальона.

Доложил и ничего не пойму: почему улыбается капитан во весь рот. Что тут смешного?

— Ты откуда будешь? — спрашивает он меня.

— Из семьдесят шестого гвардейского штурмового авиационного полка!

Я докладываю четко, ясно, а он опять улыбается.

— Я, — говорит, — не о том. Родом откуда?

— Из Башкирии.

— Я так и подумал! Здравствуй, земляк. Очень рад встрече.

Такой разговор обрадовал меня. Мы сели за стол, разговорились. Узнав, что я в последнее время жил и учился в Уфе, комбат совсем повеселел, — он был коренной уфимец.

На столе появилась нехитрая фронтовая закуска, кружки. Выпив за скорую встречу в Уфе, мы распростились: нам с Сашей нужно было добираться до своего аэродрома.

…В Уфе мы, однако, с комбатом не встретились. Ведь путь на родину лежал через Победу, а она требовала времени и жертв.

До станции Должанской добирались мы на попутной полуторке. Кирьянов чувствовал себя неплохо. Друзья-пехотинцы угостили его на дорогу «махонькой» солдатской, и теперь он спокойно дремал, привалившись к моему плечу белой от бинтов головой.

«Жалко самолет, жалко Сашу, — думал я, — но ничего, все обошлось: самолет привезут на аэродром и починят, а за это время поправится и мой стрелок. Мы еще полетаем, мы еще побомбим…»

А в полку — второй раз уже — меня «похоронили». Позже я узнал, как это было. Но это грустное событие как-то сблизило меня с Галей, о которой я, сам того не замечая, стал думать все чаще и чаще. Моя судьба, видно, ей тоже была не безразлична. Как только группа самолетов, с которой я улетал штурмовать артиллерийские батареи врага, вернулась на аэродром, Галя стала расспрашивать летчиков обо мне. Они ничего определенного не могли сказать.

— Мы улетели, а он остался, — хмуро ответил Буданов. — Вернется.

— Муса теперь не только штурмовик, но и фотограф, — пошутил Боря Заворызгин. — Видели бы вы, как ему сейчас фрицы позируют!

Время шло. По всем расчетам у меня уже кончилось горючее, и товарищи забеспокоились.

— Как бы нашего Мусу фрицы нынче не «сфотографировали», — мрачно пошутил Заворызгин. — Сказать просто: фотографируй.

Пошли к командиру полка. Тот обзвонил все ближайшие аэродромы дивизии в надежде, что мы сели у соседей, но никто о нас ничего не знал. Только с одного аэродролла кто-то сообщил:

— Сбили фашисты одного. Говорят сгорел. Может, это и есть ваш Гареев…-Так и решили; пал смертью героя.

А мы живы. Уже ночь. Станция Должанская погружена во мрак, все окна домов затемнены; фронт близко.

Тихо и темно и на аэродроме. В штабе полка слышен лишь хриплый голос дежурного: он говорит с кем-то по телефону. Может, все еще разыскивают нас?..

Шум мотора и отчаянный визг тормозов старой полуторки нарушают эту недолгую и непрочную тишину. Нас окружают товарищи, пожимают нам руки, хлопают по спинам, подшучивают насчет перехода на «ночные фотосъемки».

Вскоре появляется и Галя. Увидев нас она на миг заметно теряется, потом устремляется вперед и… обнимает Сашу Кирьянова.