Ах, Маня - Щербакова Галина Николаевна - Страница 24

А ведь у нее все было хорошо. Хорошо по самому высокому счету. Семья, работа, здоровье… Все слагаемые жизни, если не на пять, то уж на крепкую четверку точно. Пусть нет лишних денег, нет машины, нет дачи, она же не идиотка, чтобы такими мерками определять счастье. Ее Лева умница, интеллигент, из тех, что «непьетнекурит», который ктомуже и в постели мужик что надо. С тихой отчаянной ненавистью она рядом с ним никогда не засыпала. Дочка, конечно, – штучка, лентяйка, неряха, но… Ведь они сейчас все такие! Черт возьми, она же и красавица, и умница, и надежда института. Гегеля читает в подлиннике. Шагинян ее совратила своими книгами. В общем – все как надо… Нельзя гневить Бога, это просто непорядочно. Но сглатываемые слезы выталкивались такими хриплыми не-управляемыми всхлипами, что не помогла логика.

«Что это? – спрашивала себя Лидия. – Кого же, наконец, я так оплакиваю?»

Про внутренний голос рассказано столько анекдотов, что слушать его стало просто неприлично, и Лидия – современный же человек! – подавила в себе проклюнувшееся объяснение (чепуха какая!) и стала старательно высмаркиваться, ища в этом хоть и примитивном, но зато необходимом поступке какую-то передышку от чего-то гнетущего и давящего. И тогда это проклюнулось снова. «Феномен Клары Рогозиной»… Выбивалась из пут пронзительная и острая мысль. «Феномен Клары Рогозиной»… Да при чем же здесь это? При чем здесь Клара с ее дурацким феноменом?

…Она была подругой Лидии еще в институте и умерла на пятом курсе. Были трагически прекрасные похороны. Май, куча мала цветов, Клара в белом платье с завитыми и уложенными волосами, они – подруги – в черных косынках, которые смотрелись на них, несмотря ни на что, красиво и ладно. Но главное – не это. Главное – тема разговора, который вела, не переставая, с какой-то жуткой, прямо несусветной гордостью мать Клары. Оказывается, Клара была обречена уже много лет. Все изнутри давно было мертво, «она жила на энтузиазме», – всем объясняла мать. Самое главное – так оно и было, Лидия читала эпикриз. Но, будучи наполовину мертвой, Клара жила очень лихо. Выходила дважды замуж, разошлась. Имела любовников. Любила вермут со льдом и баранину в горшочке. Регулярно ходила к массажистке и к педикюрше. Такое вот умение жить, не реагируя на внутреннюю смерть, они и назвали «феноменом Клары». Говорили: вот так только и надо. Преодолевая! Борясь! Жи-и-ить!!! Ведь это прекрасно – быть сильнее себя биологической. Это торжество сапиенса в человеке. Но какое отношение может иметь история жизни и смерти Клары к сегодняшнему дню, к ней самой, слава богу, практически здоровой женщине? Ничего нельзя было понять в этом внутреннем голосе. Не из той оперы был звук.

…Лидия подошла к окну и увидела Москаленко. Из холщовой сумки, на которой была протиражирована Софи Лорен, он доставал туфли, носки и полотенце. Потом он закатал штанины до колен и пошел к бочке с дождевой водой, что стояла под желобом. Он мыл но-ги, аккуратно вытирал их, обувал, зашнуровывал, и Лидия поняла: Москаленко собирается идти к столу. Он принес в сумке новые ботинки, потому что сидеть за столом в босоножках считал для себя неприличным. Сложным кружным путем они шли, шли и пришли друг к другу – Клара и Москаленко – и, соединившись в Лидином мозгу в некий тезис, объяснили ей наконец причудливую природу ее слез. «Так вот в чем дело, – подумала она. – Вот в чем дело».

Она давно, тысячу, миллион лет не встречалась с людьми просто так, потому что ей этого хотелось. К ней нельзя было прийти в дом запросто, и она не ходила запросто к другим. Уже много лет связи с людьми подчинялись закону разного диаметра. Так сформулировал его Лева. Люди перестали сочетаться в жизни Лидии по законам дружбы, симпатии или там чудаче-ства, почему бы и нет? Как-то так случалось, что с А можно было встретиться только в отсутствие В. Что С на дух не выносил Д, и об этом надо было помнить, «чтоб не лажануться». Что М и Н – враги со стороны начальников. Надо было помнить, как «Отче наш», что при X нельзя говорить о культе личности – будет скандал, а при У – о евреях. Что У не ест курицу и вообще всякую птицу, а 2 ест только ее, родимую.

Они с Левой любили потешаться на тему, как хорошо было раньше у дворян: приемные дни, визитные карточки, никакой «гостевой» агрессии. Почему-то не думалось о том, что, заведись такой порядок, никто ни к кому уже не пошел бы, потому что у такого приема нет режиссуры. Нет Лидии с ее феноменальной памятью на сочетания. Она просто гроссмейстер закона разного диаметра. С ней не пропадешь, она и соберет кого надо, и разговор будет вести тот, что для всех приемлем, и еду подаст соответственно истории болезни. Лидия гордилась своей тонкостью в этом вопросе, а сейчас вдруг, глядя на омывающего ноги Москаленко, она подумала: ее уже нет, так она истончилась в дипломатии. Она, как Клара, будто бы живет, а на самом деле мертвая. Она забыла напрочь, что такое люди во плоти. Просто люди – веселые, грустные, пьющие, трезвенники, с прошлым и с будущим, и без того, и без другого, просто люди. Человеки… «Чушь! – едва не крикнула Лидия. – Чушь! Неужели я хотела бы, чтобы у меня в ванне мыли ноги мои гости? И чтоб вот так, как Дуська, кто-то пьяный спал у меня на кровати!..» – «Члени! Члени! – это пресловутый внутренний голос уже начал над ней изгаляться. – Члени по законам диаметра – и всех в шею, всех! Здесь всех надо в шею! Тут никто ни с кем не сочетается». – «Верно, – отвечала себе же Лидия. – Абсолютно верно. Эта Манина всегдашняя бестактность, не думать о нюансах. А ими перепутана жизнь, ими мы прикованы, как цепью». – «А Мане на это наплевать», – сказал голос.

«Посмотрим, чем кончится», – парировала Лидия. Она уже не всхлипывала, но была у нее внутри болючая точка, к которой нельзя было прикоснуться. Надо было очень осторожно, обходя, думать, чтобы не наткнуться, не потревожить ее.

Сергей посчитал: за стол сели тридцать четыре человека. Оставшиеся тарелки, вилки, рюмки выставили на высокую табуретку близ стола: вдруг придет кто-то. Сели свободно, прямо с локтями. Маню усадили с торца, на стул с высокой резной спинкой. Так сообразила Женя. Это она в нехитрой Маниной мебели углядела этот антикварный стул, даже прикинула, сколько он в приведенном в божеский вид состоянии мог бы стоить в московском магазине. Откуда ей было знать, что последние тридцать лет стул служил местом для умывальника и кривой ржавый гвоздь из его спинки Маня вынула и спрятала, чтоб потом всунуть обратно. Лучшего приспособления для этого стула она не видела. Сейчас же умывальник был прибит к сараю – ближе к ведрам с водой. Но Женя этого не знала, а решила, что стул самый что ни на есть королевский. (А может, такой перевертыш был предопределен свыше как знак того, что все в нашем мире слегка покачнулось и не разберешь, что есть что, что стул, а что умывальник?)