Царица без трона - Арсеньева Елена - Страница 40

Как же, смиренный! Кончилось смирение, уничижение воистину оказалось паче гордости. Вышло, что тогда, двадцать лет назад, послушавшись доводов Богдана Бельского, он да брат Александр Никитич совершили наиглавнейший, правильнейший поступок в жизни. А ведь казалось, в пустую затею ввязался. Недоумевал: да сможет ли что-нибудь значить для него какой-то мальчишка, которого они с Бельским…

Нет, даже думать об этом не стоит. Та давняя история – такая тайна, которую надобно хранить даже не за семью – за семижды семью печатями. Бог надоумил Федора Романова выковать тот ключ, который отворил ему двери узилища. Мало того, сей же ключ оказался весьма подходящим к сундукам с неизмеримыми богатствами. О каком же предательстве может идти речь, если Федор Никитич всего лишь пожинает плоды труда своего? Ах, кабы не клобук, которым его накрыли против воли, кабы сын Михаил не был еще так мал, так безнадежно мал, плоды сии могли бы быть куда слаще и сытнее! Но… надо верить в стезю свою, надо верить, что время Романовых еще настанет. Видимо, на то воля Божия, чтобы племянник царицы Анастасии, человек, ближе всего стоящий к трону, сейчас способствовал притязаниям другого человека. Ведь когда сковырнут Самозванца (сомнительного сына седьмой жены!), на престол ринется князь Василий Шуйский.

А вот кстати о Шуйском… Вернее, кстати о предательстве. Почему-то Михаил Татищев не зрит с осуждением на князя Василия. А ведь во лбу его словно бы клеймо горит! Весь жизненный путь его – лишь череда предательств. Сначала входил в скопище боярское, кое требовало от малоумного царя Федора Ивановича развода с неплодной царицей Ириною. Но братом царицы был Годунов, ее пострижение означало прежде всего его отставку, а значит, бояре потерпели поражение и были подвергнуты опале. В отличие от сосланных сообщников Шуйский довольно скоро воротился в Москву и даже вновь подполз к подножию трона. Борис оказал ему особое доверие: отправил расследовать угличское дело о смерти царевича Димитрия. И Шуйский привез доклад следователя, вполне удовлетворявший всевластного Годунова: царевич-де убил себя в припадке падучей. Правда, за такое умилительное расследование Шуйский вправе был ожидать большей признательности от будущего государя. Но при Годунове он особых почестей и богатств так и не достигнул. Не потому ли после смерти царя Бориса Шуйский, доселе убеждавший всех в самозванстве Димитрия и клявшийся, что сам видел в Угличе его окровавленный труп, начал вдруг распространять совсем иные слухи? Дескать, доклад следователя был написан по принуждению, поскольку на него, Шуйского, чрезмерно давил Годунов, а на самом деле в Угличе был похоронен какой-то попов сын, а не малолетний царевич. К Москве же идет истинный сын Грозного, дабы настоять на своих законных наследственных правах!

Хорошо. Димитрий вошел в столицу, взял трон, наградил своих сподвижников, в числе которых был и князь Василий, и даже позволил ему вступить во второй брак (отчего-то царь Борис никак не давал Шуйскому разрешения жениться!). Казалось бы, живи да радуйся. Однако князя Василия словно бы вошь подгрызала за причинное место. Не мог он усидеть спокойно и принялся вместе с братьями устраивать заговор против нового царя, признанию коего сам же способствовал.

Тогда Федор Романов еще не примыкал к злоумышленникам. И слава Богу! 30 июня минувшего года заговор был раскрыт из-за глупости и неосторожности Шуйских, и князь Василий, как старший среди братьев, как главный виновник, был приговорен собором к смерти. Он готовился взойти на плаху, и вот тут-то Димитрий совершил поступок, который умным людям казался либо признаком непомерной дурости, либо – непомерного же великодушия. Димитрий простил князя Василия Ивановича и всего лишь отправил его с братьями в ссылку, конфисковав имения. Не прошло, впрочем, и года, как Шуйские вновь оказались в Москве, причем имения были им возвращены. Сладкоречивый до приторности князь Василий вновь приблизился к трону, втерся в доверие к царю… а значит, не смог удержаться от того, чтобы вновь не начать готовить заговор против Димитрия.

Это казалось непостижимым уму. Ведь молодой царь простил все его прегрешения, все оговоры, всю ту грязь, которую лил на него Шуйский! Вместе с ним ездил тайком смотреть на въезд в столицу своей невесты, а потом именно Шуйский выводил Марину из храма после венчания и вместе с ее отцом провожал молодую до брачной постели. А в свободное от свадебных церемоний время…

Чудилось, Шуйский был заражен предательством, словно дурной болезнью, которая неизлечима, брезгливо подумал Федор Никитич.

Он медленно перебирал четки. Чему научило его сийское заточение, так это умению скрывать свои чувства. Вот и сейчас он был убежден: как ни вздрагивают пальцы, лицо его не выражает ничего, кроме внимания к словам князя Василия, который рассказывает о том, что Шуйские пустили в ход свои давние связи с торговыми людьми Москвы, вызвали в столицу массу своей челяди из всех имений; на сторону заговорщиков были приготовлены служилые люди, а в решительный момент из узилищ выпустят заключенников, которые станут бить поляков. Что и говорить, Шуйский умел извлекать уроки из своих ошибок и сейчас действовал с размахом поистине государственным, достойным будущего государя.

– Надо поспешить, чтобы это дерево не выросло до такой степени, что его нельзя будет ни достать, ни срубить, – вещал князь Василий.

«Делай, делай!» – внутренне усмехнулся Федор Никитич.

Пусть старается Шуйский. Еще неведомо, что будет далее…

– А ну как провалимся? Ну как что-то не так пойдет? – заикнулся Татищев.

– Это почему бы? – высокомерно глянул на него князь Василий.

– Дойдут до него слухи… упредит кто…

– Средь нас предателей нет, – почти ласково сказал Михаил Скопин-Шуйский, и Федору Никитичу только с величайшим трудом удалось скрыть новую ехидную усмешку, на сей раз относящуюся не до князя Василия Ивановича, а до его молодого родственника, знатного вояки и царева мечника [44].

Вот тоже хороша фигура! Именно князю Михаилу, прославленному своими боевыми подвигами, была поручена высокая честь доставить из Выксунского монастыря мать царевича Димитрия, инокиню Марфу, ранее – царицу Марию Нагую. Измученная, преждевременно постаревшая женщина спросила своего сопровождающего – и в этом вопросе выразились все ее сомнения и мучения:

– А верит ли народ, что перед ним законный царевич?

– Горе тому, кто не признает в нем истинного сына Грозного! – ответствовал князь Михаил. – Народ растерзает неверующего!

Хороший ответ. Ответ истинного царедворца, человека без чести и совести. После этих слов признание Марфой нового государя своим родным сыном было предрешено… И вот теперь эти гордые – и враз лукавые слова: «Средь нас предателей нет!»

– Да я не об том, – нравственно попятился Татищев, уловив в голосе князя Михаила нескрываемую угрозу. – Не иначе черт ему ворожит. Некоторые говорят, нечистая сила открывает ему все запоры и во всем подает помощь. Сам слышал при дворе: мол, сатанинская пророчица, юродивая Олёна предсказала царю смерть от вражьей руки и велела остерегаться.

– Ну что ж, каждому вольно болтать, что на ум взбредет: с вралей пошлины не берут! – пожал плечами князь Михаил. – Я тоже слыхал про сие пророчество. Да что с того? Димитрий только посмеялся над ним и велел не обращать внимания на болтовню безумных и одержимых старух.

«И это для нас великое счастье!» – мысленно добавил Федор Никитич.

– Так оно… – пробормотал Татищев, вешая голову. – Так оно, конечно…

«Эх, слабоват союзничек, – сокрушенно вынес приговор Романов. – И хочется ему, и колется, и мамка не велит. А ведь какая фамилия, каковы родовые традиции! Предок его не зря, наверное, носил прозвище Тать-ищ. Тать, разбойник, душегуб. Силушки, сказывают, был богатырской, силою и воссел наместником в Новгороде. А этот… думный дворянин… сопля соплей».

И в самом деле! Начал цепляться к молодому царю – зачем-де телятину ест, коли запрещена она церковным уставом? И доцеплялся: был сослан в Вятку, потом покаялся, вернулся в столицу и хлопотами Басманова вновь приближен ко двору. Теперь норовит усидеть меж двух стульев. Мстителен, норовит разделаться с обидчиком, благодетеля своего Басманова тоже ненавидит – именно за то, что принял от него благодеяние, – однако никак не может угомониться: не на природного ли царевича руку поднимает? А кто об том знает? Кто может правду сказать? Ни князь Василий Шуйский, запутавшийся в своем вранье, ни он, Федор Никитич Романов, хотя, казалось бы, кому знать истину, как не ему?.. Но слишком много времени прошло, слишком много воды утекло с тех пор, как они с Богданом Бельским…