Вне себя - ван Ковелер (Ковеларт) Дидье - Страница 26

— Я могу раздобыть тебе машину на завтра. Антонио не выйдет, слег с гриппом.

— У него не тачка, а рухлядь.

— Кто бы говорил, — улыбается Робер, споласкивая руки под краном. — Ну ладно, я пошел, счастливо.

Они целуются на прощание. В кухню заглядывает Себастьен с сумкой на плече, спрашивает, буду ли я здесь сегодня вечером.

— Без четверти! — грозно напоминает ему мать.

— Подвезти тебя до школы, Себ?

— Не, не надо, меня ребята ждут. Пока.

Хлопает входная дверь. Звонит телефон. Мюриэль снимает трубку, потом спрашивает Робера, который застегивает куртку:

— Восемь пятнадцать, Батиньоль, на Аустерлицкий вокзал, возьмешь?

— Идет.

Она записывает адрес на краешке стола.

— Я рад за нее, — говорит Робер, глядя мне в глаза и крепко пожимая руку.

Он не заметил повязку, и, преодолев боль, я дружелюбно улыбаюсь. Мюриэль отдает ему бумажку с адресом и ключи от машины. Он прячет в карман заполненный ею бланк и обещает «нажать на все кнопки».

Едва за ним закрывается дверь, как Мюриэль кошкой прыгает на меня, обнимает, обцеловывает, царапает шею, отстраняется, чтобы посмотреть мне в лицо.

— Тебе понравилось? — вдруг спрашивает она встревоженно, но не дает мне времени ответить, тащит в спальню, на ходу расстегивая мою рубашку и плутовато улыбаясь.

— Встреча у тебя через час, отсюда на электричке до Порт-Майо минут десять. У нас есть целых сорок пять минут, если не потеряем голову…

Опрокинув меня на кровать, она стягивает спортивные брючки и ложится сверху.

— В постели ты совсем другой человек, — шепчет она, щекоча мне ухо.

Ее язычок спускается по моей груди, ниже, ниже, пальцы неспешно расстегивают ремень. И вдруг раздается взрыв.

Метнувшись к окну, Мюриэль отдергивает штору.

— Робер! — истошно кричит она.

Перед домом напротив пылает машина.

Он сидит в кресле, загородившись газетой, но мгновенно вскакивает, увидев меня.

— Все в порядке, Мартин: я привез все необходимые доказательства!

Осекшись, он с тревогой смотрит на меня.

— Что случилось?

Я всматриваюсь в его лицо, пытаюсь понять, что им движет: вдруг он все же ведет двойную игру? Но нет: душа нараспашку, бездна энергии, искреннее волнение — бойскаут да и только. Юношеский взгляд, лоб с залысинами, рука на моем плече.

— Ладно, сейчас все расскажете.

Я сажусь, он тоже опускается в кресло, сидит, подавшись вперед, лоб нахмурил из-за моих проблем. Я так ждал этой минуты, так хотел, чтобы меня узнал кто-нибудь из близких. И все же что-то мешает мне довериться этому человеку. Мы с ним почти ровесники, он добр и услужлив, отчего же это кажется мне сейчас до безобразия показным? Сколько лет он обхаживал декана, метя на мое место, — и вдруг примчался этаким спасителем, готовый свидетельствовать, да еще с вещественными доказательствами. Я ищу глазами: ни чемодана, ни сумки не видно.

— Я взял напрокат машину в аэропорту, — предвосхищает он мой вопрос. — Заехал к другу принять душ и оставил документы, для пущей сохранности.

К нам тем временем подошел бармен и терпеливо ждет, чтобы принять заказ. Родни спроваживает его властным тоном, которого я за ним не помню.

— Так что же, — продолжает он, — Элизабет и в самом деле отрицает, что вы ее муж? И как вы это объясняете?

— Я поговорил с ней с глазу на глаз вчера утром. Тот тип, что выдает себя за меня, заставляет ее лгать шантажом, или она с ним в сговоре, не знаю…

— Мадам Караде мне об этом не говорила.

— Я не все сказал мадам Караде. Да и то, кажется, сказал слишком много: ее машину только что взорвали.

Он вздрагивает, приоткрыв от изумления рот.

— Кто-то хочет нас убрать, Родни.

— Когда это случилось?

— Час назад.

— Она жива?

Я киваю. Мюриэль сразу помчалась за сыном в школу и за дочерью в парикмахерский салон; сейчас они в безопасности у ее подруги, и я запретил ей пользоваться мобильным телефоном.

— В голове не укладывается, что в «Монсанто» могли так на вас ополчиться! — не верит Родни.

Судя по всему, Мюриэль выложила ему все.

— Родни… кто-нибудь знает, что вы в Париже?

— Один человек знает, — кивает он, потупившись.

— Кто?

— Мой друг, у которого я остановился.

— Вы за него ручаетесь?

Неопределенный жест, поджатые губы. Родни холостяк, живет, насколько я знаю, один, но я никогда не интересовался его личной жизнью.

— Вы говорили ему о том, что со мной случилось?

— Нет… Я сказал, что приехал помочь начальнику, мол, у него неприятности, и все.

— Я больше не существую, Родни. Они уничтожили все упоминания обо мне в актах гражданского состояния. Стерли моих родителей, мою женитьбу, Мартин Харрис из Йельского университета будто бы умер три года назад, а мой номер страховки принадлежит электрику из Канзаса.

— Черт знает что!

— Или это детектив, которого я нанял… Они могли заплатить ему, чтобы он впарил мне все это.

— Поехали, — решительно говорит Родни, вставая.

У «Софителя» металлическое ограждение: стоянка запрещена. На авеню Терн через каждые двадцать метров стоит охрана в форме с красной полосой на груди: ждут правительственный кортеж.

— Президент прилетает в три часа, — говорит мне Родни, когда мы переходим улицу. — Видели бы вы, что творится в аэропорту… Всю полицию подняли на ноги.

Подразумевается: моя личная проблема очень некстати. Я это понял уже в Клиши, по раздраженному нетерпению полицейских у останков такси. Подумаешь, подожгли машину в неспокойном пригороде, других дел у них нет! Я не возразил против их заключения — «коктейль Молотова», мне было не с руки ехать с ними на допрос: намекни я на взрывное устройство, сработавшее от запуска двигателя, этого было бы не миновать.

Я иду, отстав от Родни на три шага; мы сворачиваем на узкую улочку, перпендикулярную бульварному кольцу. Я то и дело оборачиваюсь, всматриваюсь в прохожих, с подозрением кошусь на ниши в стенах, подворотни, машины. Он открывает передо мной дверцу машины. Сам садится за руль, трогается с места. Мы едем в сторону пригорода между двумя рядами фонарей, украшенных перекрещенными флагами. Он украдкой поглядывает на меня в зеркальце заднего вида. Не похоже, чтобы у него были сомнения насчет меня, скорее, он пытается понять, не подозреваю ли я чего.

— Я восхищаюсь вами, Мартин, — объявляет он, въезжая на мост.

— Восхищаетесь? Чем?

— Вашим хладнокровием. Мадам Караде рассказала мне про аварию и про кому… А вы совершенно такой же, как прежде.

— Правда?

Я не строю иллюзий, это откровенная лесть, и все же его слова меня трогают, тем более что он ошибается. У меня больше нет ничего общего с тем бирюком, что прятался от жизни за деревьями и скрывал человеческие разочарования под растительными страстями. Но я слишком настрадался от чужих глаз, чтобы перестать притворяться.

— Что в точности вы сказали в полиции, Мартин?

— Сказал, кто я. Но тот тип пришел с паспортом на мое имя, и мою жалобу стерли. Придется все начинать сначала, плюс еще покушения. А что у нас есть, какие доказательства, что я — это я?

— Статьи о вас, кассета с записью вашего интервью на Си-Би-Эс, ваша карточка с парковки в Йеле, почетный диплом университета Бамако, налоговые декларации, телефонные счета, квитанции, фотография родителей… Все, что я нашел у вас в кабинете.

Я хмурю брови.

— Фотография родителей?

— Да, и ваши с Лиз тоже.

Я киваю, в очередной раз проверяя в зеркальце на противосолнечном щитке, не едет ли кто за нами. Я что-то не припомню, чтобы держал в своем кабинете семейные фотографии. Он, судя по всему, основательно все перерыл.

— Скоро приедем.

Он свернул с оживленного шоссе и едет теперь по жилому кварталу, где стройки перемежаются со старыми каменными особняками, более или менее обветшалыми. Этот пейзаж мне смутно знаком, какое-то воспоминание шевельнулось, но никак не может оформиться: я не знаю, ни откуда оно взялось, ни с чем связано. Моя память как будто работает вхолостую. Или натыкается на невидимое препятствие.