Вне себя - ван Ковелер (Ковеларт) Дидье - Страница 25

Меня точно обухом по голове ударили.

— А что я там делал?

Она разводит руками: тебе лучше знать. Я пытаюсь вспомнить, но безуспешно.

— Ты уверена?

Она кивает, явно расслабившись, спрашивает, первый ли это у меня провал в памяти. Я ничего не понимаю.

— Посмотрим М6, — решает между тем ее сын, забирая пульт.

Он переключает канал, прибавляет звук. Мюриэль напоминает, что ему завтра к восьми в школу. Он усаживается между нами на желтом диване, и мы смотрим на ораву девушек, которые учатся петь и поносят друг друга перед камерой, потому что каждая хочет устранить соперниц и стать звездой, а для этого нужны голоса телезрителей. Мальчишка завороженно взирает на эти страсти, болеет за мужеподобную арабку и называет остальных «лахудрами». Когда выносится вердикт и его кандидатка в слезах выбывает большинством голосов, он швыряет пульт и уходит из гостиной. Мы остаемся с Мюриэль вдвоем, между нами пустая подушка. Всю передачу я прокручивал в голове цепь событий: вот мы с Лиз приезжаем на улицу Дюрас, вот мне делают перевязку в аптеке, вот я встречаюсь с Лиз у «Франс Телеком», мы садимся с чемоданами в кафе, я обнаруживаю отсутствие ноутбука, бегу за такси Мюриэль, кричу, прошу остановиться… Зрительно я и правда не припоминаю пейзаж, но как меня занесло в Курбевуа?

— Ты не мог бы пойти рассказать ему сказку на ночь?

Я удивленно смотрю на Мюриэль.

— Да, он уже вырос, знаю, но… С тех пор как нет отца, ему никто… Ладно проехали. — Она машет рукой и переключает канал. — Уже поздно.

Я встаю, положив руку ей на плечо, чтобы не удерживала меня. Себастьен лежит в кровати на животе, задрав ноги и уткнувшись в комиксы. Стены заклеены постерами с монстрами и футболистами. Он предлагает мне присесть и посмотреть книги: я ему не помешаю. Я подхожу к маленькому аквариуму на этажерке: две облезлые рыбки, три камешка на дне, колышущиеся водоросли.

— Смотри-ка, у тебя тут ахлии.

Подняв на меня один глаз, он спрашивает, что это.

— Двуполая водоросль. Она окрашивает рыбок в изумительные цвета, когда размножается.

— Значит, это не она. Видишь, что с ними происходит?

— Это потому, что стебельки не соприкасаются. У ахлии половая зрелость наступает только при контакте с противоположным полом. А у тебя они застрянут на всю жизнь в детстве, если ты им не поможешь.

Погрузив пальцы в грязную воду, я сдвигаю камешки так, чтобы бледно-зеленые травинки соприкоснулись. Мальчик даже с кровати встал и с любопытством слушает, таращась на аквариум.

— Врозь они себя не осознают. Зато потом могут меняться, становятся самцом или самкой, смотря кого привлекают…

— Они что, гомики, мои водоросли?

— Транссексуалы. Их преимущество перед людьми в том, что они могут менять пол столько раз, сколько пожелают. В зависимости от того, в кого влюбятся.

— А я думал, они вообще неживые.

— Они просто ждали, чтобы ты проявил к ним интерес.

Мюриэль, стоя в дверях, смотрит на нас у аквариума. В глазах у нее блестят слезы. Себастьен оборачивается. Она тут же исчезает. Он ложится в кровать и спрашивает, как я решил стать ботаником.

— Голубые листья.

— Чего?

Мы оба вздрогнули одновременно. Не знаю, почему у меня вырвались эти слова, с чем они связаны. Голубых листьев в природе не существует. Разве что у некоторых пород хвойных деревьев, но это не листья, а иглы.

— Когда тебе было столько лет, сколько мне, ты уже знал, кем хочешь стать? — допытывается Себастьен.

— Да. Кажется, знал.

— Везет тебе. Я вот не знаю. Да все равно меня никуда не примут, — утешает он сам себя.

Я улыбаюсь — с пониманием, с сочувствием, — подхожу к кровати, медлю. Откуда мне знать, целуют ли на ночь мальчишек в этом возрасте. Он протягивает мне руку, я пожимаю ее и выхожу, повторяя про себя два слова. Голубые листья… Плавные звуки рождают неясные образы, голоса, какие-то перепутанные обрывки воспоминаний…

Мюриэль я нахожу в гостиной. Она сидит на полу перед выключенным телевизором.

— Ему, кажется, понравилось. Не знаю, что ты там рассказывал…

— Да так, всякую ерунду — важен ведь результат. Водоросли в его аквариуме — просто плесень, но для него они теперь будут влюбленными.

Моя откровенность коробит ее. Или моя деликатность?

— Для меня стараешься или ты всегда такой?

Я отвечаю неопределенным вздохом.

— У тебя никогда не было детей?

— Нет.

Она встает, говорит, что я был бы хорошим отцом, и смотрит на часы.

— Тебе есть где ночевать?

— Нет.

— Диван устроит?

— Спасибо.

Мюриэль уходит в свою комнату, возвращается с подушкой и одеялом. Я не двинулся с места.

— Что не так, Мартин?

— Не знаю. Вопросы одолевают.

— Меня тоже.

Мы смотрим друг на друга растерянно. Она кладет подушку на диван, расстилает одеяло. Подходит ко мне. Я обнимаю ее, и мы делаем попытку забыть обо всем на свете.

Лиз целует его, тихонько отстраняет. Под бегущей строкой светящихся цифр едва заметно шевелит пальчиками поднятой руки — в знак прощания и обещания новой встречи. Она удаляется. Он, поправив очки, собирается открыть дверцу стоящего у тротуара лимузина. Его голова разлетается на куски. Он падает навзничь.

Я просыпаюсь, ошалело моргаю, озираюсь вокруг. Я в комнате с лиловыми обоями, сквозь штору пробивается солнечный луч. Где-то рядом слышны голоса.

Я натягиваю на себя одеяло, от которого пахнет любовью и кондиционером для белья. Переворачиваюсь на живот, утыкаюсь в согнутую руку, прячась от шумов, улыбаюсь в подушку. Этой ночью между нами были страсть и нежность, так бурно и вместе с тем так просто… Мы вели себя как подростки, сдерживающие стоны наслаждения, чтобы не услышали родители. Ничего общего с тем, что я знал раньше, а между тем я не изменился: что-то выправилось во мне, встало на место после долгих лет жизни наперекосяк. Мне нравилось заниматься любовью с Лиз, потому что она становилась другой в постели: свою холодность, обиды и комплексы сбрасывала, как платье, и слушала только свое тело. Она забывалась в любви. Мюриэль же, отдаваясь, обретает себя. Я увидел ее беспечной, игривой и нежной — такой она была бы всегда, да только жизнь не дает ей продыха. Это раненая женщина, которая любовью исцеляется, а не балованное дитя, ломающее игрушки и себя заодно. Всего на какую-то неделю я вырван из обыденной жизни — и уже ничего не узнаю: мне совершенно чужды мои предпочтения, мотивации и компромиссы. Я женился на женщине, с которой не мог ужиться по определению, положившись на ночи, когда друг друга понимали наши тела; преодоление дистанции, разделявшей нас в остальное время, я принимал за истинный путь любви. А ведь насколько легче просто любить кого-то близкого.

Впрочем, я не знаю, кого увижу сегодня утром, какая Мюриэль ждет меня за стеной. Быть может, наступившее завтра повергнет ее в такую же печаль, как и возвращение в обыденность после двух суток абсурда. Я понятия не имею, притворимся мы друг перед другом или просто замнем тему, решим, что эта ночь была ошибкой или что нам хочется еще. Утро после первого раза тоже всегда и у всех бывает впервые.

Я одеваюсь, собрав раскиданные по всем углам вещи, и выхожу к Мюриэль. Она в кухне, сидит за столом с каким-то стариком в зеленой куртке, он оборачивается и тепло улыбается мне.

— Я Робер, — представляется он. — Очень рад. Извините, что разбудил: мне понадобилась машина для постоянной клиентки. Каждые полгода я отвожу ее в санаторий в Туке, вот уже семнадцать лет…

— Себастьен, без двадцати пяти! — кричит Мюриэль.

Она заполняет на столе какой-то бланк, расписывается и вручает его коллеге, а мне говорит, что теперь скрепя сердце тоже вольется в ряды G7[9], если, конечно, ей оставят права и внесут в списки.

— Форменное безумие — оставаться независимой, — подхватывает Робер, призывая меня в свидетели.

Я согласно киваю, сажусь. Итак, утром жизнь взяла свое, нежная и неистовая женщина минувшей ночи вернулась к своим обычным занятиям. Она наливает мне кофе, спрашивает, как спалось. Нейтральным тоном отвечаю «Хорошо».