Лекарь Империи 9 (СИ) - Лиманский Александр - Страница 50

— Илья Григорьевич, — его голос дрогнул. — Поверьте, если бы был другой путь… Любой другой путь…

Он подошел к столу, взял толстую папку. Его руки дрожали — не от старости, от запредельного напряжения. Он раскрыл ее передо мной.

— Мы искали альтернативы. Все лучшие умы Империи, оставшиеся нам верными, работали над этой проблемой. Синтетический аналог «Слез феникса» — невозможен, не хватает технологий. Магический барьер для изоляции городов — вирус адаптируется и пробивает его слишком быстро. Тотальный карантин — уже поздно, слишком широкое распространение.

Он перелистывал страницы — отчеты, расчеты, аналитические выкладки. На каждой странице стояла печать «Совершенно секретно» и жирная красная резолюция: «Неудача».

— И вот что у нас есть, — он открыл последнюю страницу. — Две тысячи триста семьдесят четыре пациента в терминальной стадии онкологии и неизлечимых магических болезней. Люди, которым осталось жить от нескольких дней до нескольких недель.

Это был список. Длинный, напечатанный мелким шрифтом. Каждая строчка — имя, возраст, диагноз, прогноз.

'Иван Петрович Сидоров, 67 лет, карцинома легких с метастазами в мозг, прогноз: 3–5 дней.

Мария Степановна Иванова, 54 года, глиобластома, прогноз: неделя.

Николай Воробьев, 8 лет, магическое выгорание четвертой степени, прогноз: 48 часов'

Восьмилетний мальчик. И они хотят предложить ему «стать героем».

Умереть, чтобы жили другие. Мой взгляд застыл на этой строчке, и хмурился. Я снова видел Мишку, лежащего на реанимационной кровати.

И понимал, что выбор, который они предлагают, — это не выбор. Это чудовищная, запредельная жестокость, прикрытая красивыми словами о героизме и высшем благе.

Восемь лет. Ребенок. Они хотят использовать даже детей.

— И еще, — Васнецов достал вторую папку. — Тысяча пятьсот двенадцать приговоренных к смертной казни за тягчайшие преступления. Серийные убийцы, насильники детей, государственные изменники, военные преступники.

Эти строчки читались иначе. Григорий Мясников по прозвищу Потрошитель, 37 доказанных убийств. Федор Козлов, изнасилование и убийство двенадцати малолетних девочек. Полковник Зубов, продажа военных секретов врагу, приведшая к гибели трех полков…

Монстры. Настоящие монстры в человеческом обличье. Но…

— Они тоже люди, — сказал я тихо.

— Люди? — Анастасия рассмеялась. Смех у нее был как треск разбитого стекла. — Они перестали быть людьми в тот момент, когда совершили свои преступления!

— Нам нужно всего пять процентов от общего числа, — Васнецов говорил устало, словно повторял заученный, ненавистный ему текст. — Пять процентов, Илья Григорьевич. Около двухсот человек. Двести жизней, которые и так обречены, против четырех миллионов.

Громов вернулся к доске, дописал новое, финальное уравнение.

— Математически это даже не дилемма. Двести против четырех миллионов — это соотношение один к двадцати тысячам. С точки зрения статистики, это погрешность измерения. Эмоционально — да, сложно принять. Но цифры не лгут, господа. Цифры — это чистая истина.

Цифры не лгут. Но они и не рассказывают всей правды.

За каждой цифрой — история, судьба, последний вздох. Мать, которая хочет увидеть, как ее дочь пойдет в первый класс. Старик, мечтающий дождаться правнуков.

Даже у приговоренного к смерти убийцы, возможно, есть мать, которая будет оплакивать его смерть. Самого его мне не жалко.

Фырк зашипел у меня на плече, его шерсть встала дыбом.

— Они считают людей как скот на бойне! Двуногий, это же чистой воды фашизм! Только вместо расовой чистоты — медицинская целесообразность!

Он был прав. Когда начинаешь делить людей на полезных и бесполезных, на достойных жизни и расходный материал — это первый шаг к катастрофе.

— Вы понимаете, к чему это приведет? — я говорил медленно, взвешивая каждое слово. — Сегодня мы убьем двести обреченных. Завтра решим, что можно использовать не только терминальных больных, но и просто тяжелых, с плохим прогнозом. Послезавтра — что преступники с пожизненным заключением тоже вполне подойдут. А там и до инвалидов недалеко. И душевнобольных. И просто неугодных режиму.

— Не передергивайте! — Анастасия стукнула кулаком по столу. — У нас есть четкие, строгие критерии! Только добровольное согласие! Только терминальная стадия!

— «Добровольное» согласие умирающего в агонии человека — это оксюморон. Человек в таком состоянии согласится на что угодно, лишь бы прекратить боль.

— Значит, пусть лучше умрут миллионы? — Громов резко повернулся от доски. В его глазах за толстыми стеклами очков блеснуло что-то нехорошее. — Вы готовы взять на себя личную ответственность за их смерть?

Вот он, главный удар. Переложить ответственность. Классическая манипуляция — если ты не с нами, значит, ты убийца миллионов.

Я встал так резко, что стул опрокинулся с грохотом, который эхом прокатился по подвалу.

— Врач дает клятву спасать жизнь. Спасать до последней секунды. До последнего вдоха. До последнего удара сердца! А вы просите меня стать вербовщиком смерти и торговцем последней надеждой. Фактически — палачом в белом халате!

Фырк матеаризовался из ниоткуда и подпрыгнул на моем плече, его мысленный голосок звенел от возмущения.

— Правильно, двуногий! Покажи этим упырям, что медицина — это не торговля смертью! Что есть черта, которую нельзя переступать!

Анастасия медленно поднялась, обошла опрокинутое кресло. В ее глазах мелькнуло нечто хищное — как у кошки, загнавшей мышь в угол.

— Знаете, в чем ваша проблема, Разумовский? — ее голос стал тихим, почти ласковым. — Вы романтик и идеалист. Вы все еще верите в детские сказки про абсолютное добро и абсолютное зло.

Она подошла ближе, встала в полушаге от меня.

— Но мир не черно-белый. Он серый. И иногда, чтобы сделать большое добро, приходится запачкать руки в малом зле. Иногда нужно стать монстром, чтобы победить других монстров.

— Тот, кто сражается с чудовищами, рискует сам стать чудовищем, — процитировал я Ницше из прошлой жизни.

— О, вы читали философов! — она саркастически поаплодировала. — Браво! Но Ницше также говорил о сверхчеловеке. О том, кто способен переступить через мораль толпы ради высшей цели.

— Гитлер тоже так думал. И мы знаем, чем это закончилось.

Лицо Анастасии исказилось гневом. Маска светской дамы окончательно слетела, обнажив истинную сущность — фанатичку, готовую на все ради своей цели.

— Вы просто трус, Разумовский! Слабак, прячущийся за высокими словами! Боитесь запачкать свои драгоценные ручки и взять на себя ответственность за трудное, но необходимое решение!

Высшее благо. Трудное решение. Необходимая жертва. Любимые эвфемизмы всех тиранов и массовых убийц в истории человечества. Сталин тоже говорил о необходимых жертвах, отправляя миллионы в ГУЛАГ. Пол Пот оправдывал геноцид построением нового, идеального общества.

— Нет, — отрезал я и развернулся к двери. — Я давал клятву спасать жизни. Я шел в медицинский, чтобы именно этим и заниматься. И я — не могу по-другому. Это противоречит моей природе. Каждый раз, когда я думаю о том, что какой-то человек может умереть — я теряю смысл жизни. Можете называть меня трусом сколько угодно. Но я не буду участвовать в массовом убийстве. Ни под каким соусом. Ни под какими красивыми названиями.

— Подождите! — Васнецов вскочил, опрокинув стакан с водой. Вода растеклась по столетним документам, размывая чернила. — Илья Григорьевич, прошу вас! Хотя бы выслушайте весь план! У нас есть протоколы, как минимизировать страдания! Как сделать процесс максимально гуманным!

Максимально гуманное убийство. Что дальше? Милосердный геноцид? Добрый концлагерь?

— Нет, — я даже не обернулся. — Нет ничего, абсолютно ничего, что могло бы меня убедить участвовать в этом.

— Даже если завтра в вашей больнице начнут умирать дети? — голос Громова был холодным как скальпель. — Даже если среди них будут ваши пациенты? У Миши Шаповалова ведь есть друзья. Такие же маленькие как он.