Лекарь Империи 8 (СИ) - Лиманский Александр - Страница 53

— Можно? — как-то неуверенно, почти робко спросил Ерасов.

— Входи, — Шаповалов кивнул на единственный свободный стул напротив.

Ерасов вошел, сел на самый краешек стула. Помолчал с минуту, явно подбирая нужные, правильные слова. Потом все-таки заговорил.

— Я… я только что был на экстренном разборе. Смотрел видеозапись вашей операции. Игорь Степанович, когда вена… когда началось это массивное кровотечение… Я бы растерялся. Я вам честно скажу, я бы точно растерялся. Начал бы судорожно готовить стернотомию, и… и, скорее всего, потерял бы пациентку.

Это было не извинение. Но это было признание.

От такого, как Ерасов — напыщенного индюка до мозга костей, для которого собственная непогрешимость была главным символом веры, — это было максимум из возможного.

— А вы… ты… вы сделали просто ювелирную работу. Практически вслепую ушили магистральный сосуд через разрез в три сантиметра. Это… это высший пилотаж.

— Это была необходимость, — Шаповалов достал из ящика стола второй чистый стакан, щедро плеснул туда коньяка. — Когда у тебя выбор между «это невозможно» и «пациент умрет», ты всегда выбираешь «невозможно». И делаешь его возможным.

— Этому вас там, в Муроме, учат?

— Этому нас всех учит один молодой гений. Целитель Разумовский. Слышал о таком?

— Кто же о нем сейчас не слышал, — Ерасов с благодарностью взял стакан. — Легенды уже ходят. Говорят, он видит болезнь насквозь.

— Он видит главное — что жизнь пациента гораздо важнее любых, даже самых правильных, протоколов. И не боится брать на себя ответственность. В отличие от нас, старых пердунов, которые привыкли прикрываться со всех сторон бумажками.

Сказал «нас». Включил себя в число этих самых "старых пердунов'.

«Хотя еще сегодня утром искренне считал себя прогрессивным, современным хирургом. Но на фоне этого мальчишки Разумовского все мы, с нашими званиями, степенями и многолетним опытом, — просто динозавры».

— Иногда, Александр Николаевич, — продолжил Шаповалов, — все эти наши протоколы нужно отправлять к чертовой матери. Особенно когда они мешают нам спасать человеческие жизни.

— Опасная философия.

— Но, как видишь, действенная. Моя пациентка сегодня жива. А по твоему утвержденному протоколу была бы уже мертва.

Они выпили молча. Дорогой коньяк обжег горло, мягко разлился теплом по груди.

— Мне, пожалуй, пора, — Ерасов встал. — Спасибо за… урок.

— Это не мне спасибо. Разумовскому. Это его уроки я, как могу, транслирую.

Когда дверь за ним закрылась, Шаповалов откинулся в своем неудобном кресле.

Разумовский, черт бы тебя побрал. Ты не просто камень в наше сонное, бюрократическое болото бросил. Ты, кажется, целую лавину запустил.

'И я, старый дурак, с радостью качусь вместе с ней, снося на своем пути все — устаревшие протоколы, идиотские правила, замшелые представления о том, что возможно, а что нет.

И знаешь что, мальчик? Мне это нравится. Впервые я чувствую себя не функцией в системе, не винтиком в огромной бюрократической машине, а лекарем.

Настоящим, живым лекарем, который спасает человеческие жизни, а не бездушные отчеты для начальства заполняет'.

Центральная Муромская больница. Тайная комната профессора Снегирёва.

Текст. Крупный, почти каллиграфический почерк. Буквы были выведены с особой тщательностью — было видно, что человек писал очень медленно, вдумчиво, обдумывая каждое слово.

Чернила — угольно-черные, качественные, они почти не выцвели за прошедшие сто лет.

Это был не тот беглый, рваный почерк, которым профессор исписывал свои рабочие дневники. Там он торопился, сокращал слова, делал пометки на полях. А это… это было парадное письмо. Послание. Завещание.

«Тому, кто найдет. Тому, кто, как и я, дал клятву исцелять».

Клятва Гильдии. Он обращается к лекарю. Знал, что искать будет именно человек с медицинским образованием.

Логично.

Кто еще, кроме одержимого медициной фанатика, полезет разбирать пыльные медицинские архивы столетней давности?

Я прочитал первую строку вслух. Голос в абсолютной тишине комнаты прозвучал неожиданно громко, гулко, отразившись от высоких книжных шкафов.

— Драматично, — тут же прокомментировал Фырк, запрыгнув мне на плечо. — Прямо как в готическом романе. Не хватает только грома за окном и воющего ветра.

Следующие строки заставили меня забыть обо всем: об усталости, о ноющей боли в спине, о голоде, даже о неумолимо тикающем времени.

«Меня зовут Василий Сергеевич Снегирев. Мне пятьдесят семь лет. Я пишу эти строки, зная, что мои дни сочтены. Яд, который течет в моих венах, не оставляет надежды. По моим расчетам, у меня осталось не больше недели. Может, меньше».

Яд. Его отравили. Кто? Коллеги по секретному проекту? Правительственные агенты, зачищающие свидетелей? За что? За то, что он знал слишком много?

«Но прежде чем умереть, я должен рассказать правду. Всю правду, как бы страшна она ни была. Правду о том, как я стал создателем чудовища. Как моя мечта о спасении человечества обернулась созданием оружия массового уничтожения. Со стеклянным кашлем и кристаллами на спине»

Вот черт!

Он создал «стекляшку».

Сам.

Конец 8 книги.

Друзья! Мы рады, что вы остаетесь с нами. Приключения нашего Ильи продолжаются в девятом томе.

Если вам нравится наше творчество, не сочтите за труд черкнуть на первом томе пару строк о нем. Заранее признательны! Будьте здоровы!