Лекарь Империи 8 (СИ) - Лиманский Александр - Страница 52

Я провел рукой под гладкой, отполированной поверхностью столешницы. Гладкое дерево, потом — есть! Маленький, острый выступ, не больше сантиметра.

— Нашел.

— Теперь потяни его на себя. Но не резко! Очень плавно!

Я осторожно потянул. Где-то в глубине стола раздался тихий щелчок.

— Отлично! Теперь второе: посмотри на правую переднюю ножку. Видишь эту затейливую резьбу? Львиная морда?

— Вижу.

— Третий завиток его гривы снизу — он слегка вдавливается. Нажми на него.

Я нашел нужный завиток, нажал. Еще один щелчок, на этот раз уже громче.

— Супер! И последнее, самое сложное. Нужно повернуть правый передний угол столешницы против часовой стрелки. Но не весь стол — только самый угол! Там, внутри, скрытый шарнир.

Я положил обе ладони на угол столешницы, осторожно надавил и попытался повернуть. Сопротивление… еще чуть-чуть…

ЩЕЛК!

Центральная часть столешницы едва заметно приподнялась на пару миллиметров. Я осторожно подцепил ее пальцами и потянул вверх — она легко, без малейшего скрипа, откинулась, открывая потайное отделение.

Внутри, в глубоком углублении, лежал всего один предмет — небольшой, туго стянутый сверток из ткани, перевязанный обычной бечевкой.

Я осторожно достал его, развернул.

Это была небольшая, но очень толстая тетрадь в переплете из красной, тисненой кожи. На обложке — слегка потертое, но все еще различимое золотое тиснение.

Глава 19

Владимирская областная больница. Операционная номер три.

Первый шов.

Игла медленно входит в тонкую, хрупкую ткань…

'Чувствую характерное сопротивление… протыкаю стенку вены… аккуратно, не прорвать… вывожу иглу с другой стороны… затягиваю…

Не думать. Не анализировать. Просто делать. Руки помнят. Тридцать лет непрерывного опыта впечатаны в мышечную память. Доверься своим рукам'.

Второй шов. Третий. Четвертый.

Пот заливал глаза, делая и без того сложную работу почти невыполнимой. Галина, не дожидаясь просьбы, аккуратно промокала его мокрый лоб стерильной салфеткой.

Время остановилось. Существовала только рана, игла и тонкая, прочная нить.

— Давление? — спросил Шаповалов, накладывая пятый, самый сложный шов.

— Растет! — в голосе Голицына впервые за последние полчаса появилась надежда. — Семьдесят на сорок! Восемьдесят на пятьдесят!

— Хорошо. Еще два шва, и заканчиваем.

Шестой шов. Седьмой, последний. Узел аккуратно затянут.

— Снимаю зажимы. Приготовьтесь.

Он медленно, по одному, снял зажимы. Все в операционной замерли, глядя в рану.

Сухо. Кровотечения не было.

— Держит, — с благоговением выдохнула Галина. — Игорь Степанович, шов держит!

Получилось.

Вопреки всякой логике, вопреки статистике, вопреки здравому смыслу — у него получилось.

Вена была ушита, кровотечение остановлено. Пациентка была жива.

— Отлично, — Шаповалов почувствовал, как ледяное напряжение, сковывавшее его все это время, наконец-то начинает отпускать. — Теперь быстро завершаем то, ради чего мы здесь, собственно, и начинали. Дренаж. Двухпросветный, с возможностью активной аспирации.

Центральная Муромская больница. Тайная комната профессора Снегирёва.

Я сел прямо на пыльный деревянный пол, скрестив ноги по-турецки.

Руки сжимали её. Красную кожаную тетрадь.

Профессор Снегирев, судя по всему, что я о нем узнал, был слишком педантичен для случайностей. Каждая, даже самая незначительная деталь в его мире имела свой, скрытый смысл.

Фырк, устроившийся на стопке фолиантов, методично изображал, что грыз грецкий орех, который где-то нашел. Его маленькие проворные лапки крепко делали вид, что удерживали половинку скорлупы, а острые, как иглы, зубки деловито лабызали ядро.

— Ну что, двуногий? — прочавкал он будто с набитым ртом. — Это спасение мира или просто очень дорогая записная книжка? Не тяни бурундука за яйца, открывай уже! У нас времени — раз-два и обчелся!

Вульгарный грызун. Но в своей вульгарности он был абсолютно прав.

Я провел пальцами по гладкой обложке.

Кожа была мягкой, удивительно приятной на ощупь, явно очень качественной выделки. Слишком нежная. Телячья, скорее всего. Или козлиная. В любом случае, очень дорогая работа для начала двадцатого века.

Я сделал глубокий вдох. Запах пыли и старости заполнил легкие, вызвав острое желание чихнуть. Сдержался.

И открыл тетрадь.

Первая страница — пустая. Плотная, желтоватая от времени бумага, на которой отчетливо проступали водяные знаки в виде имперского двуглавого орла.

Императорская бумага, официальная. Значит, Снегирев имел доступ к государственным материалам. Это косвенно подтверждало его историю о каком-то секретном проекте.

Вторая страница. Тоже пустая. Третья. Четвертая.

Что за черт? Неужели это искусная подделка? Муляж, оставленный для отвода глаз?

Или он использовал симпатические, невидимые чернила? Хотя нет, я бы увидел следы.

Даже невидимые чернила меняют структуру бумаги, и со временем эти места стареют по-другому, их можно различить под определенным углом света.

Пятая. Шестая.

— Может, лучше с конца начать? — предложил Фырк, закончив с орехом и теперь тщательно вылизывая свои мохнатые лапки. — Некоторые параноики так делают — пишут задом наперед.

Не глупая идея. Но нет. Снегирев был педантом. Методичным, дотошным ученым. Если он что-то писал, то по порядку. От начала к концу. К тому же дневник был спрятан.

Седьмая страница.

И вот здесь…

Владимирская областная больница. Операционная номер три.

Остальное было уже делом техники.

Аккуратная установка дренажной системы в опорожненную полость гнойника.

Промывание антисептическим раствором. Послойное ушивание небольшой раны на шее.

— Время окончания операции? — спросил Шаповалов, стягивая окровавленные перчатки.

— Час и тридцать семь минут, — ответила Галина. И добавила тихо, почти шепотом: — Игорь Степанович, я за тридцать пять лет работы в хирургии такого ни разу не видела. Это было… невероятно.

— Это было необходимо, — устало ответил Шаповалов. — Если бы мы пошли по вашему стандартному протоколу, она бы сейчас была уже мертва.

Он посмотрел на Рыбникова. Ординатор стоял бледный, мокрый от пота, но в его глазах горело неподдельное, почти детское восхищение.

— Игорь Степанович, вы… вы только что сделали невозможное.

— Я сделал сегодня то, чему меня научил один молодой, наглый ординатор, — усмехнулся Шаповалов. — Который считает, что слово «невозможно» придумали трусы и бюрократы.

Через полчаса Шаповалов сидел в своем временном, убогом кресле, медленно потягивая коньяк из своей верной фляжки.

После такой операции было можно. Даже нужно.

Женщина была жива. Лежала сейчас в реанимации, стабильная, на аппарате ИВЛ.

Завтра, если не будет непредвиденных осложнений, ее можно будет перевести в обычную палату. А еще через неделю-полторы — выписать домой. К детям. К мужу. К ее нормальной, человеческой жизни.

«А магистр Ерасов… Что ж, магистр Ерасов получил сегодня свой урок. Показательный, унизительный, но, я надеюсь, поучительный урок того, что устаревшие протоколы иногда убивают, а смелая „самодеятельность“ — спасает».

Дверь в ординаторскую тихо, почти беззвучно открылась. На пороге стоял Ерасов собственной персоной. Но это был уже не тот напыщенный, самодовольный петух, который несколько часов назад орал на всю операционную о нарушении правил и субординации.

Сейчас он выглядел… пристыженным? Смущенным?

«Неужели совесть проснулась? Или просто дошло, что он сегодня капитально, на глазах у всей бригады, облажался?»