Лекарь Империи 8 (СИ) - Лиманский Александр - Страница 23

Мать — молодая женщина лет тридцати в испачканной рвотой ребенка блузке — держала его, сама едва стоя на ногах от усталости и животного ужаса.

— Доктор! Спасите! Он умирает! Сашенька, сыночек, не умирай!

— Положите его на бок! — скомандовал Шаповалов, тяжело опускаясь на колени рядом, не обращая ни малейшего внимания на грязный, затоптанный пол. — Немедленно! Голову тоже набок, чтобы не захлебнулся слюной и рвотными массами!

Он быстро, профессионально осмотрел ребенка.

Пульс на тонкой сонной артерии — частый, под сто шестьдесят ударов в минуту, но ритмичный. Дыхание — поверхностное, хриплое, но есть. Кожа горячая, сухая — верный признак критической гипертермии. Сыпи на теле нет — хороший знак, скорее всего, не менингит.

«Классические фебрильные судороги. Не эпилепсия — при эпилепсии такой температуры не было бы. Прогноз, как правило, благоприятный, если быстро купировать приступ и сбить температуру».

Медсестра, задыхаясь, принесла лекарства.

Шаповалов сам, отстранив ее дрожащие руки, взял микроклизму с диазепамом. Он не доверял молодым и неопытным в такой критической ситуации. Его движения были отработанными, уверенными, почти грубыми — тысячи раз он делал подобное за свою долгую карьеру.

— Через минуту-полторы отпустит, — сказал он матери, стараясь, чтобы его голос звучал спокойно и уверенно, как голос бога. — Это реакция незрелой нервной системы на очень высокую температуру. Это не эпилепсия и не повреждение мозга. Фебрильные судороги выглядят страшно, но обычно проходят без каких-либо последствий.

— Правда? — женщина вцепилась в его руку, ее ногти впились в ткань комбинезона. — Он будет нормальным? Он… он не останется инвалидом?

— Если это простые фебрильные судороги — а все указывает именно на это — то никаких последствий не будет. У пяти процентов абсолютно здоровых детей до пяти лет случаются такие эпизоды при высокой температуре.

И действительно.

Не прошло и сорока секунд, как мышцы ребенка начали медленно расслабляться. Сначала разжались маленькие, сжатые добела кулачки. Потом расслабилась спина, и он обмяк.

Дыхание стало глубже, ровнее. Еще через двадцать секунд мальчик тихо захныкал — отличный знак, сознание возвращается.

— Мама… — слабо, почти не слышно позвал ребенок.

— Сашенька! Сыночек! — женщина разрыдалась, на этот раз от облегчения, прижимая к себе обмякшее тельце.

— В педиатрию, — распорядился Шаповалов, тяжело поднимаясь с колен. — Палата интенсивного наблюдения. Медсестра, организуйте транспортировку.

— Спасибо, мастер! Спасибо вам огромное! Вы спасли моего мальчика!

Женщина, рыдая, попыталась поцеловать ему руку. Шаповалов резко отдернул ее — не из брезгливости, а из холодного профессионального расчета. Не время для сантиментов и обмена микрофлорой.

— Это моя работа, — буркнул он и, не теряя ни секунды, уже высматривал в толпе следующего критического пациента.

Его взгляд упал на каталку в дальнем, темном углу, почти полностью накрытую больничной простыней. Что-то в абсолютной, неестественной неподвижности этой фигуры…

Он подошел, резким движением приподнял край простыни. Под ней лежал мужчина лет пятидесяти. Типичная славянская внешность, широкое, обветренное лицо, рабочие руки с въевшейся грязью под ногтями и старыми мозолями.

Глаза были широко открыты и смотрели в грязный потолок совершенно невидящим, стеклянным взглядом.

Шаповалов достал из кармана маленький фонарик и посветил ему в глаза.

Зрачки, расширенные до предела, не реагировали на свет. Кожа приобрела характерный восковой, серо-желтый оттенок. На шее уже проступили трупные пятна — фиолетовые, багровые, не исчезающие при надавливании.

Трупное окоченение уже началось — челюсть была плотно сведена.

— Это что за безобразие? — Шаповалов резко повернулся к проходящему мимо санитару — пожилому мужчине с усталым, безразличным лицом.

— А, это… — санитар даже не удивился. — Привезли часа два назад. Уже мертвый был, но родственники требовали реанимацию. Кричали, что мы лекари-убийцы.

— Быстро в морг, бестолочь! — закричал Шаповалов. — Он же скоро разлагаться начнет такими темпами. Родственники у него! А вы здесь на что?

Санитар тут же засуетился, хватаясь за каталаку.

Следующие два часа слились в один бесконечный, изматывающий конвейер. Шаповалов метался по приемному покою как генерал по полю давно проигранного сражения — отчаянно латая дыры в обороне, спасая тех, кого еще можно было спасти, и мысленно отправляя на покой тех, кому помочь было уже нельзя.

Старушка лет восьмидесяти с тотальным отеком легких — влажные хрипы слышны без фонендоскопа, изо рта идет розовая пена. Срочно фуросемид восемьдесят миллиграммов внутривенно, кислород через маску на максимальном потоке, нитроглицерин под язык. В реанимацию, если доживет.

Мужчина средних лет, кричащий, что задыхается, — но сатурация девяносто восемь процентов, дыхание ровное, губы розовые. Паническая атака на фоне всеобщего страха заболеть. Валерьянка в таблетках и в коридор, ждать своей очереди и не занимать место.

Подросток шестнадцати лет с астматическим статусом на фоне «стекляшки» — свистящее, дистанционное дыхание, вынужденное положение сидя с упором на руки. Преднизолон девяносто миллиграммов внутривенно, сальбутамол через небулайзер, срочно в реанимацию.

Беременная на седьмом месяце с мажущими кровянистыми выделениями — угроза преждевременных родов от постоянного надсадного кашля, который повышает внутрибрюшное давление. В гинекологию, экстренно, готовить к возможному кесареву сечению.

«Мы не справляемся», — с ледяной горечью понимал Шаповалов, видя, как с каждым часом людей становится все больше, а его лекарей — все меньше. — «Латаем дыры в плотине пальцами, но прорыв уже не остановить. Система трещит по швам. Еще неделя такого потока — и она окончательно рухнет. И будет как в Африке — трупы на улицах, массовые захоронения, полный коллапс цивилизации…»

Резкий, пронзительный, почти панический звук сирены внутренней тревоги прорезал гул приемного покоя как раскаленный нож масло.

— КОД СИНИЙ! РЕАНИМАЦИЯ, ТРЕТЬЯ ПАЛАТА! КОД СИНИЙ! ТРЕБУЕТСЯ ХИРУРГ! — разнесся по громкой связи взволнованный, срывающийся голос дежурного.

«Код синий» в их больнице означал абсолютную, критическую ситуацию — остановка дыхания или сердца, массивное кровотечение, любое состояние, угрожающее немедленной, сиюминутной смертью.

Шаповалов бросил все и побежал. Не быстрым шагом, как подобает солидному Мастеру его возраста и статуса, а именно побежал — как молодой, перепуганный ординатор на свое первое в жизни дежурство.

Защитный костюм хлопал на бегу, высокие бахилы предательски скользили по мокрому от постоянной дезинфекции полу.

Реанимационное отделение встретило его организованным хаосом. У кровати в третьей палате, залитой безжалостным светом операционных ламп, столпились лекари и медсестры — человек восемь, все в одинаковых белых защитных костюмах, похожие на неуклюжих, паникующих космонавтов.

— Дайте пройти! В сторону! — Шаповалов расталкивал людей локтями, его массивное тело работало как ледокол. — Что там⁈

— Спонтанный пневмоторакс! — дежурный реаниматолог, молодой лекарь лет тридцати с трясущимися руками, был бледен как полотно даже под защитной маской. — Напряженный! На фоне ИВЛ при «стекляшке»! Легкое разорвалось, воздух пошел в плевральную полость! Тотальная компрессия средостения! Сатурация падает катастрофически — уже шестьдесят процентов!

Шаповалов одним профессиональным взглядом оценил ситуацию.

Пациент — мужчина лет тридцати пяти, худощавый до болезненности, с впалыми щеками и темными кругами под глазами. Классический «стекляшечный» больной в терминальной стадии, подключенный к аппарату ИВЛ.

Правая половина его грудной клетки не участвовала в дыхании — она застыла в положении максимального вдоха.

Межреберные промежутки с этой стороны выбухали, были сглажены. При быстрой перкуссии — характерный коробочный, тимпанический звук.