Большая черная дыра (СИ) - "Amazerak" - Страница 5

Навстречу же бесконечной чередой двигались повозки — военные, штатские, все подряд вперемешку. То ли обоз какой, то ли беженцы, было не разобрать. Мелькали и солдатские шинели, и обычные тулупы. Подводы с трудом пробивались через снежные наносы, лошади надрывались, люди тянули их за узды, толкали телеги сквозь кромешный белый ад.

Одна и повозок сиротливо притаилась среди сосен, брошенная на произвол судьбы. Другая торчала на обочине со сломанным колесом, которое прилаживали три солдата. Несколько подвод и двуколок, следующих тем же маршрутом, что и колонна, так медленно пробивались сквозь сугробы, что пешие солдаты обгоняли их, хоть идти тоже было непросто.

Привал объявили как раз вовремя. Георгий думал, ещё один приступ боли он не выдержит, но тут прозвучала команда: «Взвод, стой! Оправиться! Привал!» Солдаты уселись в снег прямо у обочины, а Георгий, схватившись за живот, ринулся в лес, спустил портки и ощутил огромное облегчение. И только сейчас он понял, что среди вещей нет туалетной бумаги. Да её, наверное, и не изобрели ещё в те годы. Пришлось пользоваться снегом.

А живот не у него одного скрутило. Среди сосен около десятка солдат из разных отделений уселись в позе орла. У большинства же желудок оказался более устойчив и не доставлял своим владельцам бессмысленных страданий, не отвлекал от важного отдыха.

— Дикие времена, — ворчал себе под нос Георгий, натягивая штаны и осматривая шинель, не испачкалась ли. — Хорошо, ещё не в Средние века закинуло.

К спартанским условиям ему было не привыкать: по молодости, особенно за годы армейской жизни, случалось всякое. Георгий никогда себя не считал человеком, изнеженным цивилизацией. Поэтому и увлёкся походами, когда появились время и деньги. Слишком сильно утомляли его однообразие и пустота размеренного, городского существования. Хотелось остроты ощущений, романтики. Но с возрастом привычка к комфорту всё-таки укоренилась. Сытая жизнь победила живую человеческую натуру, тянущуюся к новому и неизведанному.

Не успел Георгий выбраться из зарослей, а унтер-офицер Губанов уже поднимал всех с мест окриками. Солдаты, кряхтя, вставали, строились и брели дальше — молчаливо, покорно, без жалоб.

Георгий едва выбрался из леса и побежал за строем, а Губанов уже тут как тут и орёт на ухо хриплым, сорванным голосом:

— Где шатаешься⁈ Команда была! Чего рот раззявил, вольнопёрый? Тут тебе не гимназии твои. Быстрее шуруй!

Накатили воспоминания, но уже не свои, а прежнего Жоры Степанова, дух которого отлетел, когда рядом бомба бахнула, а вместе с ними и злость появилась. Ну и сволочь же этот Губанов! Должно быть, ему самому по морде никто давно не давал. Да и как такому врезать? За драку с офицером, пусть и унтером, сразу под трибунал отдадут.

Всех ребят из первого отделения и кое-кого из взвода Георгий знал, поскольку его предшественник служил с ними с прошлого года. Вначале они оказались в одной маршевой роте в Москве, а в декабре их повезли в Гродненскую крепость, где стоял расквартированный двести двенадцатый полк, обескровленный чудовищными потерями осенних боёв. Какое-то время полк держали в резерве, но несколько дней назад личный состав подняли по тревоге и куда-то повели, никому ничего не объясняя до сегодняшней ночи. С тех пор солдаты находились в дороге.

По пути Георгий видел заметённый снегом дорожный указатель на полосатом столбу. Одна из стрелок указывала на Сувалки. Название показалось знакомым: то ли в прошлой жизни слышал, то ли в этой.

Сам Жора был родом из Москвы. Там-то в маршевой роте он и познакомился и с Гаврилой, с дядей Ваней, с рябым Петькой, с Игнашкой, да с Иваном Колотило, которого за особую исполнительность и усердие повысили до ефрейтора. Последние двое были из крестьянской среды, первые — городские. Гаврила, кроме гимназического, имел ещё и университетское образование. Служил в какой-то конторе вроде бы. А дядя Ваня, хоть и родился в деревне, но давно перебрался в Москву и устроился на завод чернорабочим.

О маршевой роте воспоминания остались не самые приятные. Да и не было их почти. Остались лишь образы, как новобранцев муштровали, гоняли на износ, учили «отдавать честь», да тыкать штыками соломенное чучело под непрерывный ор унтеров. В крепости стало полегче. Там было хорошо: спали в тепле, ели сытно, муштровали меньше. Офицеры жили своей жизнью, мало обращая внимания на солдат, унтеры лютовали, но как будто вполсилы.

Игнашка разразился кашлем, зашатался и чуть не упал. Георгий оказался как рядом и схватил его за рукав шинели:

— Э, ты поаккуратнее, приятель, не падай! — крикнул он парню на ухо. — Тебе совсем плохо?

— Ага. Тяжко идти, — пожаловался Игнашка. — В груди горит.

Георгий снял перчатку и потрогал мальчишке лоб. Чуть не обжёгся. У парня был дикий жар. Пневмония прогрессировала. В лазарет следовало ещё вчера ложиться, а этот дурак деревенский даже не почесался, хотя ему уже все сослуживцы советовали к фельдшеру идти. И куда командиры смотрят? Губанов только глотку драть горазд, будто стадо подгоняет. Веселовскому вообще плевать на личный состав. Он вряд ли знал солдат в своих взводах в лицо или по фамилиям, хотя командовал им больше месяца. Молодого дворянина гораздо больше влекли карточные игры, да балы в офицерском собрании, чем военное дело. Правда или нет, но слухи ходили именно такие.

— Тебе надо в лазарет, — сказал Георгий. Он прекрасно представлял, насколько невыносимо идти больному, когда из-за безумной ломоты в костях и слабости каждый шаг даётся через силу.

— Кто же отпустит, — Игната начало выворачивать от кашля. Приступ оказался сильнее прежних.

Он остановился, а за спиной прыгал свет армейского фонарика: рядом оказался кто-то из унтеров, сопровождавших подразделение.

— Чего встал? Шуруй давай! А то снегом заметёт, — пролаял Губанов.

— Господин старший унтер-офицер, разрешите обратиться! — отрапортовал, как полагается, Георгий, поскольку обращения были вбиты в голову намертво. — Рядовой не может дальше идти. Ему нужно к фельдшеру.

— Что? Что ты там бормочешь? К фельдшеру? Здесь я решаю, кому куда нужно. Встать в строй! И ты — встать в строй! Нечего мне тут!

— Господин старший унтер-офицер, у него воспаление лёгких. Если не лечить, он умрёт, — у Георгий зла не хватало на этого тупого барана, который из-за собственных невежества и упёртости готов был загнать до смерти личный состав.

— А ты что, доктор, что ли?

— Никак нет.

— Тогда чего звякало разнуздал? Встал в строй и шагом марш, пока в зубы не получил!

— Господин старший унтер-офицер…

— Пошёл, я сказал! Пошёл! Приказу не подчиняешься⁈ — унтер в гневе шагнул к Георгию, и тот, поняв, что дело вот-вот дойдёт до рукоприкладства, зашагал вслед за теряющимся в метели взводом. А когда обернулся, увидел, как унтер что-то говорит Игнату, указывая на обочину.

Игнат отошёл с дороги и сел в снег. Послушал всё-таки Губанов голос разума, не совсем бестолковый оказался. Георгий вздохнул с облегчением.

Второй привал стал столь же долгожданным событием, как и первый. У солдат появилась ещё пара минут для вожделенного отдыха, чтобы с новыми силами продолжить борьбу со стихией и сугробами. На этот раз Георгию уже не требовалось бежать по нужде, и он со спокойной душой уселся рядом со своим отделением.

— Во метёт, во метёт! — ухмылялся дядя Ваня. — Сугробов немело, ужас!

— Не вовремя оно началось, — досадливо произнёс Петька. — Германец наступает, а нам — метель в морду. Ну что ты будешь делать, а?

— Так ведь, брат, оно не только нам морока, а и германцу — тоже. И я скажу, что германцу оно больше беды принесёт, чем нам. Потому что германец — он непривычный к суровой зиме. Нам-то всяко ловчее в такую погоду воевать.

Георгий поспорил бы с данным утверждением. В такую погоду, когда ничего не видно в десяти шагах, всем тяжело воевать: и русским, и немцам. Но дядя Ваня, как обычно, был настроен позитивно. Имелась у него такая черта характера: всегда во всём находить положительные стороны.