Подонки! Однозначно (СИ) - Матвиенко Анатолий Евгеньевич - Страница 22

«Товарищу Евдокии» реплика пришлась против шерсти. От эсеров она давно отпочковалась. Склонила голову и продолжила записывать. Вряд ли понимала, что её черновики — суть исторические документы. Когда-то будут стоить миллионы, если выставить на аукцион.

Так же оценивались бы наброски опуса «Государство и революция», если бы Ульянов победил. Но поскольку автора кушали рачки и пресноводные рыбки, то вряд ли.

До корниловского кризиса оставалось порядка трёх недель. Седов сразу после заседания ЦК поехал в Москву, взяв для сопровождения только Антона и Якова, самых доверенных. Выкупили купе, Яша несколько раз выпроваживал сомнительных личностей, пытающихся к ним втиснуться и даже выгнать оттуда. Вообще, выходить было довольно опасно, могли и места отжать, и вещи спереть. Любимое проклятие Седова «подонки, однозначно» вряд ли урезонило бы вагонных беспредельщиков. Поезд шёл с частыми и долгими остановками, не предусмотренными расписанием, дорога заняла около трёх суток.

— Дмитрий Леонидович! — вежливо спросил Яша, в общении с главным начальником революции он оставлял и панибратский тон, и словечки одесской шантрапы. — Первым делом в Совет рабочих или в Совет солдатских депутатов?

— Для начала в московскую секцию СПР, — не стал делать тайны Седов. — Солдатский Совет навестим, но это не главное. Меня больше волнует Совет рабочих депутатов, моих там с меньшевиками-эсерами почти уже поровну, но командует по-прежнему меньшевик Лёва Хинчук.

— Из наших! — Яша достал куски черного хлеба и некошерного сала, для революционного еврея трескать сало не грешно. И слово «наши» для него в первую очередь значило — из той же нации, а не из той же партии.

— Его придётся или смещать, или перетаскивать на нашу сторону. Москва слишком важна. Я подумываю перевести в Москву правительство, когда оно станет сплошь революционно-социалистическим. Финляндию попытаемся удержать, даже репрессиями, если не получится иначе. Но если подонки отделятся? Граница пройдёт в каких-то верстах от Петрограда! Гельсингфорский Совет авторитетен, власть в городе возьмёт хоть сейчас, если полки Русской армии не вмешаются. Но финская периферия сплошь под буржуазными националистами… Не знаю.

При Антоне и Якове, иногда — при Еве, Седов мог позволить себе делиться сомнениями. При остальных партайгеноссе и, тем более, перед публикой на митингах и перед противниками всегда лучился несокрушимой уверенностью, фонтанировавшей из каждого слова.

— Леонид Дмитриевич! Таки дозвольте мне с вами к Хинчуку. Я тут кое-что слышал… — Яша потер пятернёй-лопатой широкий лоб. — Он когда до московской партийной кассы дорвался, мутил гешефты с одной семьёй из наших, и, чувствует моя мадам сижу, лапки погрел на шахер-махерах.

— Но у тебя нет доказательств?

— А я аккуратно намекну. Мол, из конторы Голдбергов говорили: ой вей, с Хинчуком вести дела можно, но слишком жаден. Если поплывёт, глазки забегают, вы, Леонид Дмитриевич, сразу рубите: с переходом Моссовета к СПР вся старая бухгалтерия идёт под нож, начинаем с чистого листа. А нет — так фракция социалистов учинит такой кипеж… Вы меня поняли.

— Понял, Яша. Но не усердствуй лишнего. Положение в Москве пятьдесят на пятьдесят, мне не нужно обвинение в шантаже, однозначно.

Тем более фамилия московского дельца совпала с фамилией петроградского зубодёра, об одном воспоминании о дантисте ныла челюсть.

Московский Совет, в отношении председателя которого Седов с поплечниками строили козни, занимал здание бывшей городской Думы на Тверской. Охранялся солдатами гарнизона, вообще Москва по сравнению с расхлябанным после Февральской революции Петроградом производила гораздо более цивилизованное впечатление. Несмотря на солидное положения председателя ЦК СПР, Седова около получаса мариновали в приёмной после оговоренного заранее часа — утром 28 июля, он уже начал закипать, когда из кабинета вышла стая личностей самого разного вида — дворянско-породистого, чиновного и еврейско-деляческого, только тогда секретарша, унылая дама глубоко за сорок, пригласила зайти.

— Прошу за задержку, господа! — коротко извинился Хинчук без малейшей нотки сожаления в голосе. — Срочные дела меня не отпускали. Чем могу быть полезен?

Ставшее непривычным в 1917 году обращение «господа» неприятно резануло уши, ломая заранее выстроенные схемы начала разговора. Первым нашёлся Яков, ещё менее склонный долго подбирать слова, чем его босс:

— Шолом, Лев Михайлович! Прошу любить и жаловать, председатель ЦК партии социалистов России Леонид Дмитриевич Седов и я — его помощник Яша Гойхман. До шабада осталось 4 часа, так что не будем разводить мансы и сразу к делу. Шурин, он у Голдбергов работает, рассказал: с вами можно иметь дело.

Если Яков намеревался погладить Хинчука против шерсти, ему это удалось вполне. Люди, малознакомые с еврейским сообществом, чаще видят, как евреи объединяются и сплачиваются против внешних врагов или конкурентов, и не знают, насколько евреи виртуозны во внутренних конфликтах. Первым делом хитрый одессит сорвал московского главу с вершины городской власти и перевел беседу в плоскость еврейского междусобойчика, где все дети этого колена авраамова где-то на одной доске. И сразу же намекнул: нам таки кое-что известно, нежелательное для обнародования.

Пока Хинчук открывал и закрывал рот, наверняка боролся с искушением выставить обоих прочь, Седов сел у его стола и начал своё наступление.

— Лев Михайлович, у вас репутация человека умного и достойного уважения. Поэтому без предисловий: вашу партию вкупе с Временным правительством ждёт скорый и неизбежный крах. Пока не поздно, предлагаю переметнуться под мои знамёна.

— Это подкуп? Шантаж? Провокация? — нашёлся, наконец, меньшевик.

— Называйте как вам удобнее. Я разъясню подробно расклад на август месяц и оставлю вас в покое. Вы сами примете правильное решение, — Седов закинул ногу на ногу, Яшка встал у него за спиной, мощью фигуры символизируя поддержку. — Корнилов намерен зачистить Петроград, потом и Москву, от любых Советов, ликвидировать комитеты и профсоюзы, разоружить рабочую милицию, лично возглавив Временное правительство. Большевик, меньшевик, эсер, член моей центристской партии, в его представлении мы все — одинаковые бунтовщики-социалисты, вредные тараканы в русском доме, нас надо передавить тапками. Вас тоже, Лев Михайлович, вы — глава Московского Совета, главной антирусской организации в Белокаменной, по стечению обстоятельств — еврей, как и мы с Яковым.

— Вы преувеличиваете… Чем можете подтвердить?

— А я не собираюсь ничего доказывать. Конфликт между Корниловым и Керенским разрастается с каждым днём. И у ваших с эсерами положение безвыходное, сами себя загнали в тупик. Поддержать Корнилова — значит отдать себя его казакам на заклание. Выступить против Корнилова возможно, только бросив в бой нас — центристских и левых социалистов, в Петрограде у нас перевес, в Москве паритет. Но мы не снимали лозунг «Никакой поддержки Временному правительству», и если сами силами Петроградского гарнизона, Кронштадта и вооружённых рабочих скрутим Корнилова в бараний рог, а так и произойдёт, нахрен нам упало Временное правительство, а также политиканы, его поддержавшие? Тогда, простите, именно мы пустим вас в расход, а не Корнилов.

— Чушь…

— Отлично! — засмеялся Седов нехорошим, едким смехом. — Запомните это своё слово «чушь», когда окажетесь перед выбором — вас повесят корниловцы на правой стороне Тверской улицы или мои на левой стороне. Через две недели все точки над i будут расставлены. Пока они не истекли, у вас остаётся возможность перейти на правильную сторону и привлечь на неё ещё нескольких доверенных человек, обеспечивая СПР надёжное большинство в Моссовете. Поверьте, мы — не самая приятная компания. Но самая надёжная для выживания, когда Корнилов развернёт войска с фронта на восток, а Керенский начнёт метаться, пытаясь распутать ситуацию по принципу «и нашим, и вашим», с каждым шагом убеждаясь в бесплодности этих попыток. В любом случае сами поймёте, что резолюция «Вся власть Советам, а Временное правительство — в жопу!» останется единственным выходом. Я пришёл с единственной целью: помочь открыть вам глаза как можно раньше, не тогда, когда станет слишком поздно.