Переезд (СИ) - Волков Тим - Страница 19

— Слышали? — с нажимом произнес милиционер, грозно оглядывая торговцев. — Человек о вашем здоровье заботиться, а вы тут раскричались.

— Так ведь из плесени…

— Доктору видней! — отрезал милиционер. — Раньше сами чем лечились? К бабкам-травницам ходили, дерьмом мазались, да мухоморы ели. И что, помогало? А тут — наука!

Милиционер многозначительно поднял палец вверх и всех притихли.

— Я ведь и сам хотел доктором стать, — шепнул милиционер Ивану Павловичу. — Да не удалось — денег не нашлось на обучение и учебники.

Он тяжело вздохнул. Потом, тряхнув головой, словно смахивая задумчивость, сказал:

— Вы говорите, что вам нужно. А уж я разберусь…

Иван Павлович снова повернулся к ошеломленной торговке.

— Так сколько за эту свеклу? И еще, — он окинул взглядом прилавок, — нет ли у кого-нибудь заплесневелого хлеба? Особенно с белой или желтоватой плесенью?

Теперь ему уже не отказывали. Спустя полчаса в его сумке лежало несколько отвратительного вида клубней свеклы, кусок хлеба, покрытый бархатистым зеленым налетом, и, по счастливой случайности, — невероятная редкость! — заплесневевший апельсин с красивой золотисто-оливковой плесенью, которая очень уж напоминала ему иллюстрации из учебников. Penicillium notatum. Хотелось верить, что это именно то, что нужно.

— И еще, — вспомнил доктор, оборачиваясь к той же торговке. — Нет ли у вас кукурузной муки?

— Мука-то есть, — оживилась та, — но пшеничная лучше, белая!

— Нет, — упрямо покачал головой Иван Павлович. — Мне нужна именно кукурузная.

Через десять минут, с тряпичным мешочком муки и вонючим свертком с «сокровищами», он покидал рынок, чувствуя на себе сотни недоуменных и испуганных взглядов. И лишь молодой милиционер смотрел на него с уважением и почтением.

Глава 9

В лаборатории Московского хирургического госпиталя, любезно предоставленной ему администрацией, было просторно и хорошо, не в сравнение с его подсобкой в Зарном, которую Иван Павлович оборудовал когда-то давно. Впрочем, в том тесном помещении было куда как уютнее, чем здесь.

Пахло сладковато-прелым. Иван Павлович стоял перед рядами стеклянных колб и плоских эмалированных мисок, в которых на бульоне из кукурузной муки разрастались причудливые узоры жизни — бархатистые пятна белого, серого, зеленого и, самое главное, того самого золотисто-оливкового цвета. Как же хотелось верить, что это именно то самое!

Островки, бархатистые ковры и пушистые шапки колоний — десятки штаммов плесени, выловленные из гниющих фруктов и заплесневелого хлеба. Удивительно, что в этой малоприятной массе скрывается спасение к жизни. Иван Павлович надеялся, что скрывается…

Пальцы, привыкшие к твёрдой рукоятке скальпеля, теперь с ювелирной точностью управлялись с бактериологической петлёй, аккуратно подсеивая крошечные кусочки с края одной колонии на свежую порцию стерильного кукурузного бульона.

Нужно было отсеить все бесполезные штаммы, ориентируясь на цвет и текстуру, держа в голове эталонную фотографию из будущего. Память, не подведи!

— Penicillium notatum… Должен быть именно таким… Оливковый, с золотистым отливом, как заплесневевший камамбер, — пробормотал доктор, перенося кусочек самой перспективной культуры в новую колбу с питательной средой.

Иван Павлович погрузился в странный, почти монашеский ритуал, проводя долгие часы в лаборатории. Даже сам с собой разговаривать начал — это позволяло сконцентрировать мысли и отсечь от себя все внешнее, лишнее, ненужное.

Очистить культуру, перенести ее, добавить питательной среды. Поставить склянку на свет. Глянуть в микроскоп.

Затаив дыхание, Иван Павлович ввинтил тяжёлый тубус, чтобы поймать резкость. Мир тут же сузился до причудливого ландшафта, открывавшегося в окуляре: бескрайние леса гиф, похожих на спутанные нити серовато-белого войлока, и изящные, древовидные конидиеносцы, усыпанные цепочками крошечных спор.

Ну же, где ты, тот самый единственный штамм — Penicillium notatum — с его характерными кисточками-метёлочками, напоминающими миниатюрные канделябры? Доктор знал его «в лицо», — изучал на медицинском курсе, — и это знание, украденное из будущего, было его главным преимуществом, позволяя отбраковывать десятки бесполезных культур, не тратя на них недели и месяцы.

Каждый час и день, пока он возился с плесенью, состояние Глушакова ухудшалось. И доктор это понимал. Каждый раз, после очередного обхода, он возвращался в лабораторию хмурый и работал еще более усерднее. Лечение по протоколу о септических состояниях, которое он разработал сам, помогало слабо. А если быть до конца откровенным, то не помогало и вовсе. И то, что Глушаков до сих пор оставался жизнь — то заслуга не доктора, а невероятной несгибаемой воли самого штабс-капитана.

Нужно спешить. Скорее найти лекарство. И спасти друга.

Отчаяние сковывало все сильней, и казалось, что он не успеет — у Глушакова в последнее время поднялась температура до сорока, сбить которую не удавалось и состояние стало совсем критическим, — когда мелькнула призрачная надежда.

Несколько литров зловонной «грибной похлебки», настоянной на самом продуктивном штамме, стояли перед Иваном Павловичем на столе. Прозрачная жидкость стала мутной, и на поверхности плавала биопленка из той самой, драгоценной плесени. В этом бульоне — жизнь. Спасение от смерти. Penicillium notatum. Теперь ее нужно было извлечь.

Иван Павлович осмотрел лабораторию. Никаких хроматографических колонок, центрифуг или делительных воронок. До их изобретения еще очень далеко, а создавать новые… это конечно же невозможно, слишком сложные механизмы, которых доктор не знал.

Однако вместо этого были стеклянные банки, резиновые трубки, самодельный холодильник из двух жестяных тазов со льдом, принесенным с продуктового склада, и гора пробирок. Вот такая вот суровая реальность 1918 года, приходится мастерить из подручных материалов.

Иван Павлович помнил метод Флори и Чейна: экстракция органическими растворителями. Нужен был этилацетат или бутилацетат. Но где в голодной, разоренной Москве, отрезанной от мировых поставок, взять чистые химические реактивы? В аптеке лишь пожали плечами. На складах госпиталя тоже ничего подобного не оказалось. А заказать… подключить все связи, отправить людей… да, можно, только идти это все будет слишком долго. А столько времени ни у него, ни у Глушакова нет.

Значит придется рисковать.

Взгляд упал на склянку с надписью «Эфир для наркоза». Обычный диэтиловый эфир. Имелся он в каждой хирургии.

Иван Павлович нахмурился. Страшный риск. Эфир — легколетуч, его пары образуют с воздухом взрывоопасную смесь от малейшей искры. Работать с ним в такой кустарной установке — безумие. Но иного выхода нет. Это — его единственный шанс.

«При низкой температуре… — лихорадочно подумал он. — Пенициллин переходит в эфирную фазу…»

Установка была жалким зрелищем. Большая стеклянная бутыль с мутным бульоном помещена в таз со льдом. Рядом стояла колба с чистым, холодным эфиром.

Дрожащими от напряжения руками Иван Павлович начал медленно, по каплям, добавлять эфир в бульон, постоянно помешивая стеклянной палочкой.

Работал доктор при распахнутом настежь окне, но все равно едкий, сладковатый запах эфира щекотал ноздри и кружил голову.

Каждая случайная искра — от статического электричества, от трения подошвы об пол — могла стать последней. Поэтому пришлось предусмотреть некоторые элементы безопасности. К запястью доктор примотал медную проволоку. Другой конец, с небольшим грузиком на конце, он перебросил через подоконник, чтобы тот коснулся сырой земли на улице. Примитивное заземление было готово. Теперь статический заряд, который мог накопиться на его теле от трения о сухую деревянную полку или шерстяную одежду, уходил в землю, не угрожая превратить лабораторию в огненный шар.

Выглядело все это очень странно и войди кто сейчас в лабораторию, сильно бы удивился. Но доктор предусмотрел и это. Появление посторонних исключено — дверь закрыта на замок, на ручке висит объявление «Не входить! Идет важный эксперимент!»