Парагвайский вариант. Часть 2 (СИ) - Воля Олег - Страница 10

«Ну на кой чёрт я этого придурка с собой потащил? — укорял себя Солано двигаясь во главе небольшой процессии по улочкам Монтевидео — Это ещё простецкий городок на краю мира, а что в бездушном, судейском Нью-Йорке будет? На фиг мне эти комедийные ситуации! Я, слава Виракоче, не в книге живу, а в реальном мире. Конечно, пари я Тшуди проиграю, но дело важнее».

— Симон, — обратился он к старику. — Задачу Патиньо обосноваться в городке Белен я не отменяю. Шхуну я, конечно, у тебя отнял, но пока и без неё можно. На местные скорлупки я тебе денег дам. Парней-кечуа, конечно, бери с собой и португальскому учи, как и начал. Они то как раз по реке и будут мотаться. А ещё прошу, возьми этого недотёпу амазонского под свою руку. Мешает он мне. А для тебя может оказаться очень полезным. Всё-таки это его родные места.

— Конечно, сеньор, — кивнул с пониманием дед. — Сделаем из него добропорядочного христианина и научим всему, что надо. Не беспокойтесь.

«Баба с возу — кобыле легче».

* * *

Отплытие задержалось на неделю. Корабль требовал мелкого ремонта, и загрузка натуральной оплаты от правительства Уругвая — тоже отнимала время. К тому же на «Парагвай» нужна была вдвое большая команда, чем на шхуне, а Монтевидео оказался не самым удачным портом для найма матросов. Николас ван Любберс едва сумел укомплектовать экипаж, и то с оговорками: пятеро согласились идти лишь до Рио-де-Жанейро. Следующая остановка — именно там.

В бухту Гуанабара вошли после полудня первого марта 1842 года. Вход в неё и впрямь напоминал устье реки — неудивительно, что первооткрыватели ошиблись. Португальцы обнаружили это место 1 января 1502 года и, посчитав залив рекой, назвали его Рио-де-жанейро — «Январской рекой». Со временем имя перешло и на город, что вырос на её берегах.

Город был вполне узнаваем. На вершине Корковадо ещё не возвышалась статуя Христа Искупителя, фавел не было, как и небоскрёбов. Но исторический центр оставался тем же, что запомнил Иван-Солано по прошлой жизни. Колониальная архитектура, белые стены, красные черепичные крыши — всё это обильно оплетали цветущие деревья и кустарники, источающие сладкий, навязчивый аромат. Рио безоговорочно выигрывал у Асунсьона, жалкого и пыльного, и даже у Лимы, чьи богатые дома не слишком выделялись на среднем фоне города. Здесь же в Рио, на каждом шагу встречались фасады, кричащие о богатстве своих владельцев — вычурные балконы, резные деревянные решётки, яркие краски, сияющие на солнце. Ни убогих лачуг напротив дворцов, ни приземлённой скромности — только демонстративное величие.

Причина была в истории. Пока испанская корона трещала по швам под ударами Наполеона и теряла свои колонии, португальская монархия предпочла не ждать краха — и просто переехала. В 1808 году королевская семья, чиновники, банкиры, архитекторы — вся метрополия — перебралась в Рио-де-Жанейро. Город за считаные годы превратился в полноценную столицу империи. Здесь появились министерства, суды, библиотеки, музеи, школы. Пришли банкиры, коммерсанты, ремесленники. Рио стал самым европейским городом Южной Америки — благоустроенным, чистым, с улицами, проложенными по плану, с фонарями, рынками, театрами.

Но одновременно он был и наименее европейским. Ни в одном другом городе континента Африка не присутствовала так плотно, так ощутимо. Она не просто жила здесь — она двигалась по улицам, работала, бездельничала, смеялась, спорила на своих языках, звенела цепями. Она была — и не скрывалась. Африка не гостила в Рио. Она была его плотью.

Солано повсюду видел чёрные спины, мокрые от пота, которые несли тюки, корзины с провизией, огромные кувшины на головах. Весь Рио, казалось, держался на этих спинах. Но что поражало Солано больше всего — на лицах многих из рабов читалось странное выражение превосходства среди тех, кто был одет в ливреи или опрятные, хоть и поношенные, камзолы. Домашняя прислуга. Элита невольничьего сословия.

И действительно, для многих из них рабство в городе было не проклятием, а удачей. Сравнивая свою жизнь с участью плантационных рабов, они чувствовали себя почти благополучными. А если сравнивать с тем, что, по рассказам, происходило в джунглях Африки — с борьбой за выживание, болезнями, войнами племён — то их положение казалось настоящим благословением. У них была крыша, еда (порой даже еда с хозяйского стола), возможность участвовать в весёлых праздниках, танцевать под барабаны, флиртовать с такими же городскими домашними рабами. Свобода? Они слышали это слово, но видели в нём скорее неясную угрозу, чем мечту. Свобода — это нищета, безостановочное бегство и жизнь в страхе. А у них — стабильность.

Между рабами Рио-де-Жанейро существовала чёткая иерархия. Домашние слуги смотрели свысока на носильщиков, те — на уличных рабочих, и все они — на тех, кто приезжал из глубин страны, с плантаций. Быть рабом в городе — это почти как быть гражданином. У тебя есть имя, которое используют белые господа, у тебя есть обязанности, но и привилегии тоже есть. Некоторые даже получали деньги, могли копить, заниматься торговлей или ремеслом, мечтать о покупке воли. Но большинство не мечтало. Они боялись потерять то, что имели.

Солано понимал: рабство в Рио-де-Жанейро 1842 года — это не просто система угнетения. Это система адаптации. Оно не только лишает воли, но и формирует новую идентичность. Город менял людей. И в этом была, пожалуй, самая жестокая ирония: многие из тех, кого считали жертвами, уже не хотели быть свободными. Их дух, возможно, и не сломлен, но он приспособлен. Примирён. И в их глазах Солано читал не столько страдание, сколько усталое принятие — как будто рабство стало не тюрьмой, а уютным и привычным домом.

Всё это были не просто философские размышления европейского натуралиста, любующегося экзотикой. Для Солано всё это было оценкой почвы для будущей работы. Он искал точки опоры для пропаганды, искал, где может прорасти семя восстания. Но чем дольше он смотрел на Рио, тем яснее понимал: городская Бразилия глуха к лозунгам, актуальным для Перу.

Здесь, как и везде, тоже была беднота — ремесленники, мелкие торговцы, земледельцы, придавленные долгами и налогами. Но стоило произнести слово «революция», как в глазах этих людей вспыхивал не интерес, а страх. Не мечта о справедливости, а кошмар вставали перед их внутренним взором. Потому что под этим словом они представляли не организованное движение, не политическую реформу, а неуправляемую стихию, готовую в любой момент разорвать и разрушить их мир. Белые, мулаты, городские рабы, даже те, кто сам страдал от несправедливости, — все они в этот миг становились консерваторами. Не по убеждению, а по инстинкту. Каждый, кто имел хоть что-то — дом, крышу, статус, — был органическим контрреволюционером. Даже если сам не знал об этом.

Город понимал, что сидит на паровом котле: страх взрыва удерживал его от любых революционных инициатив. А буржуазия уже поняла главное: лучше плохой порядок, чем гибельный хаос, и потому никаких поползновений против существующей власти не делала.

Оставалось один благодатный социальный слой — чернокожее большинство. Миллионы рабов. Но к ним нельзя было идти с теориями, с листовками, с призывами — «пролетариат всех стран…». Нужен был особый подход и специальный человек. Тот, кто говорил бы на их языке — не только на банту, но и на языке памяти, боли, веры. Кто был бы своим и для раба в конюшне, и для господина в салоне. Кто мог бы войти в хижину и в особняк, не теряя доверия ни у тех, ни у других. Лидер, который не вызывал бы подозрения у властей, но будил бы сознание в тех, кого считали безмолвными.

Такого человека у Солано не было.

* * *

Чрезвычайный посланник и полномочный министр Соединённых Штатов в Бразилии — так официально именовалась должность посла — уже шесть лет проживал в особняке на улице Руа-да-Кариока. Место не самое центральное, зато участок был просторным, с садом и боковыми воротами. Официальный вход не отличался помпезностью и охранялся всего одним бразильским полицейским, скучающим под жарким солнцем. Внутри — полутёмное помещение, больше похожее на торговую контору, чем на дипломатическое представительство.