Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки. Часть 2 (СИ) - Хренов Алексей - Страница 54

— Возможно, имеет смысл представить к награде, — осторожно добавил он.

— Представьте. — слегка раздражённо бросил Сталин, махнув рукой, мол не отвлекайтесь.

В конце Фриновский аккуратно сообщил, что дальнейшая судьба Алексея Хренова неизвестна, но не исключён и плен.

Сталин поднялся, прошёлся вдоль кабинета, остановился у окна. Некоторое время молчал, рассматривая однообразный пейзаж за окном.

— Сколько ему было? — хрипло спросил он от окна.

— Двадцать пять исполнилось.

— Совсем молодой… От японцев были какие-то заявления?

— Нет, тишина. Они советских советников считают наёмниками и, как правило, расстреливают на месте.

— Вот так мы и теряем перспективные кадры. Ладно, будем надеяться он вернётся. Семье помочь надо, — хрипло произнес лучший друг пионеров и физкультурников.

— Он сирота. Из детдома и не был женат.

Сталин резко обернулся.

— Я! Лучше вас знаю, кто он! И с кем он встречался! — зло и хрипло произнес верховный вождь, заставив одним своим тоном замереть Фриновского.

Он снова посмотрел в окно и добавил уже более спокойно:

— Подготовьте ориентировки в наши зарубежные представительства в этом регионе. Во все. Пусть постараются выяснить через агентуру и оказать максимальное содействие. Докладывать мне немедленно. НКВД извещено?

— Сразу, как только поступила информация! — Фриновский утвердился в мысле о нехорошей подоплёке этого дела.

— Наши сотрудники уже работают по данному вопросу. — Свернул очками новый начальник Первого управления Лаврентий Берия, сидевший до этого в молчании.

Сталин кивнул и после короткой паузы добавил:

— Всё, что ему положено, оформите Надежде Ржевской, корреспондентке из «Комсомольской правды».

Начало сентября 1938 года. Где-то в Восточно-Китайском море, вдали от побережья Шанхая…

Ухватившись за останки мачты, Лёха болтался в на удивление тёплой воде, будто море само пыталось его успокоить, хотя на деле только убаюкивало. Пара пароходов прошли в отдалении мимо — огромные, равнодушно гремя машинами. Лёха надрывал горло, махал руками, пытаясь перекричать этот металлический грохот, но звук уходил куда-то в мокрый воздух, смешиваясь с рёвом винтов и стуком котлов. Его не заметили.

Мачта была перебита, а парус прилично порван, и попытка придать лодке ход привела к двойственному эффекту. Лодка стала медленно куда-то дрейфовать, оставляя за собой слабый кильватерный след, а поступление воды несколько усилилось, и вычерпывать приходилось с утроенной скоростью.

Он чувствовал, как силы тают. Лагерь, нервы, проклятый японский урод, все эти сутки на пределе — адреналин кончился. Руки сводило от усталости, пальцы скользили по мокрому дереву. Стоило морю чуть качнуть обломок, как он буквально проваливался в воду, поднимаясь на поверхность только потому, что тело молодого и когда-то активного советского лётчика иступлённо работало деревянным ковшиком.

Сон приходил странными рывками — словно резко дергали рубильник. На секунду глаза закрывались, и он уже не понимал, держится ли за мачту или тонет. Несколько раз он падал в воду на днище лодки, один раз больно ударившись головой о мачту.

Очередной пароход появился в отдалении и шёл, похоже, прямо на него. Лёха, уже отчаявшись, открыл железный ящик, вырвал листы из какого-то талмуда с иероглифами, и скользя мокрыми, онемевшими пальцами, кое-как поддел крышку бамбуковой трубочки. Внутри, к его счастью, лежали спички, сухие. Он вытащил одну, чиркнул о шершавый край бамбука.

С первой попытки спичка лишь зло фыркнула серой. Со второй — зашипела и погасла, обиженно уронив искры вокруг. Только с третьего раза огонёк всё-таки уцепился за жизнь. Лёха поднёс пламя к выдранным страницам, исписанным иероглифами. Бумага некоторое время сопротивлялась, чернела, скручивалась и лишь потом, нехотя, вспыхнула тонким жёлтым язычком, будто сама не до конца верила, что горит.

Лёха схватил с кормы моток сети и перетащил его ближе к ящику. Видимо, их не использовали достаточно давно, и под солнцем пенька подсохла, стала жёсткой и ломкой. Он начал осторожно, по нитке, подсовывать сеть в огонь. Пламя сначала жадно лизнуло волокна, затем повалил густой, едкий дым. Лёха закашлялся, отвернулся, но продолжал подкармливать огонь, морщась и щурясь сквозь слёзы.

Дым стал густым, мутным, стелющимся над водой. Лёха закашлялся, прослезился, но, убедившись, что костёр не гаснет, кое-как поднялся на ноги, цепляясь за обломок мачты. Он стащил с себя единственную оставшуюся тряпку — шёлковые синие труселя — и, размахивая ими над головой, начал изо всех сил подавать знак, сверкая всеми причиндалами своего тела. Он и сам толком не понимал, могут ли его увидетьза этой дымной дрянью.

Пароход, словно вдруг передумав идти дальше по своим делам, сбавил ход, и над морем глухо разнёсся гудок. На палубе началась суета, как в потревоженном муравейнике, и через минуту за борт перевалили шлюпку. Лёха подпрыгнул так, что едва не свалился в воду, и, размахивая над головой своими шёлковыми синими труселями, заорал во всё горло что-то совершенно непечатное, но исполненное такой благодарности, что его, кажется, услышали бы даже в раю. Лёха справедливо рассудив, что лодке один конец, полез вынимать свою одежду из щелей.

Через двадцать минут, показавшиеся нашему герою целой вечность, шлюпка ткнулась бортом, и над Лёхой навис моряк — широкоплечий, в выцветшей тельняшке, с солёной щетиной на впалых щеках и блёклыми глазами цвета холодного железа. Мозолистая рука, пропахшая машинным маслом и морем, вцепилась Лёхе в ворот мокрой рубахи и дёрнула его вверх, резко и ловко.

— Факин шит! Давай! Лезь быстрее! Вон уже акулы за тобой пожаловали! — услышал он над собой, где-то между небом и мокрым обрывом чужого борта. Он крутанул головой и в отдалении действительно заметил одинокий плавник над водой.

— Халлоу гайсы! Хау а ю дуинг? — произнес наш герой, вспоминая обрывки английских слов.

— Вот это мне опять повезло! Обгорел только, похоже, хрен тут сметану то достанешь! — подумал он.

В шлюпке, пока матросы дружно гребли к дымящему в кабельтове пароходу, Лёха снова проваливался в сон — короткими рывками, голова периодически падала на грудь, а тело старалось завалиться набок.

Шлюпка чиркнула о борт, сверху кинули конец. Лёху вытолкали на палубу, где его сразу подхватили крепкие руки и поставили на ноги.

Перед ним стоял типичный морской волк, как их рисуют в детских мультиках: широкие плечи, обветренное лицо, седина, грязно-белая фуражка с крабом над козырьком, щурящиеся глаза человека, который видел приключения не хуже сегодняшнего. Трубки у него не было и Лёха даже расстроился такому обману, но вид у капитана был такой, будто она торчит изо рта постоянно.

Он оглядел Лёху быстро, без сантиментов, как имущество, которое нужно быстро оценить на ходу.

— Ну и видок… — буркнул он. — Тащите болезного в кочегарку! Пусть там хоть отогреется.

Матросы подхватили Лёху под руки и потащили вниз, а моряк уже отворачивался — как будто вылавливать полумёртвых людей из моря для него дело обычное, просто часть повседневной работы.

В кочегарке Лёха наконец почувствовал, как тепло медленно проползает под кожу. Пар, запах угля, скрип переборок — всё это убаюкало сильнее любой колыбельной. Он сначала просто закрыл глаза, будто на минутку… а через секунду уже спал сидя, свесив голову, как человек, которому сон выстрелил в висок.

Его тронули за плечо, потом встряхнули — голова совершила оборот на шее, не сильно треснулась о переборку и слегка придя в себя, наш герой услышал:

— Вставай, герой, — проворчал матрос. — Капитан сказал — в каюту тебя сунуть, пока не упал.

Его провели, почти протащили по узкому коридору, где в каждом шаг чувствовалась вибрации машины. Маленькая дверца, будто сделанная для карлика, хлопнула, и Лёху впихнули внутрь — в малипусечную каютку, где койка занимала почти всё пространство, а остальное — запах старых досок, чужих носков и солёного воздуха.