Прошивка. Глас урагана. Полное издание - Уильямс Уолтер Йон - Страница 2

Ковбой выжимает из машины максимум, стрелки на приборной доске зашкаливают. Ночные полеты – это то, что удавалось ему лучше всего. Вой двигателя отдается эхом от деревьев и холмов. В открытые окна врываются порывы ветра, принося с собой запах сосны. Ковбой представляет, как целлулоидная пленка все быстрее несется через проектор – изображения расплываются. Нейроны посылают сообщения на кристалл в голове, передавая волю панцербоя дросселю, шестеренкам, вращающимся колесам. «Мазерати», набирая скорость на поворотах, уже движется под уклон, через горные хребты, и наконец проносится по броду Пеньяско, поднимая стену измороси, в которой на короткое мгновение отражается радуга фар, становясь галлюцинаторным мерцанием на краю поля зрения, предзнаменованием цвета в этом монохромном мире.

На рассвете «Мазерати» размытым бронзовым пятном пересекает границу Колорадо, въезжая ранним утром в округ Кастер. Горы становятся коричневыми и зелеными, оживленными соснами и горным ветром, монохромная фантазия исчезла. Ковбоя здесь ждут друзья. Он сворачивает на частную грунтовую дорогу, зная, что электроника уже почуяла его приближение.

Дорога, извиваясь, ползет наверх и оканчивается на высокогорном, выровненном лугу, пересеченном альфой частной взлетно-посадочной полосы. Там, откуда когда-то взмывали по своим оккультным полуночным делам черные дельты, теперь растут в трещинах мостовой травы и цветы. Среди ярко-зеленых осин, там, где один жокей на своей раненой дельте промахнулся мимо полосы и забрызгал кишками и грузом полмили горного склона, все еще видна прогалина – уже снова зеленая, поросшая молодыми деревцами. Аэродром уже чуть размывается по краям, становясь похожим на забытый сон. Но Ковбой не хочет, чтобы он канул в небытие. Существуют воспоминания более реальные, чем нынешняя действительность, и он ежедневно лелеет их, как отделку дорогого автомобиля, не давая им ускользнуть из памяти.

Одиннадцать поколений предков Ковбоя обрабатывали землю на юго-востоке Нью-Мексико, ползая муравьями по безликой красной равнине, столь же отличной от мира Сангре-де-Кристо, как Украина от Перу. Время от времени очередной мужчина из семьи Ковбоя брал винтовку на плечо и отправлялся сражаться за Соединенные Штаты, но чаще всего предки спускали пар, воюя с Техасом. Техасцы постоянно испытывали нехватку воды, потребляя больше, чем могли когда-либо восполнить, а потому все время пытались закончить строительство огромных перекачивающих щелочную воду Нью-Мексико насосов всего в нескольких дюймах от своей границы, надеясь украсть то, что другие так тщательно сохраняли. Предки Ковбоя сражались, защищая эти жалкие капли воды, пока не выдохся последний насос, а пыльная красная земля не поднялась на ветру и не превратила мир в ураган из песка.

Отец сломался, не выдержав такой жизни, и Ковбой помнит годы, проведенные в самом сердце пыльной бури, на ранчо у дяди – в сером домике из выбеленных досок на краю пустыни: техасцы создали мир, где стоило подуть ветру и красная земля сочилась под дверь, где солнце порою казалось красноватой теплой дымкой, скрытой за струящимся песком. Заниматься сельским хозяйством было невозможно, и семья занялась скотоводством – и это было лишь ненамного менее рискованно. Ближайший город славился своими церквями, и Ковбой вырос в одной из них, наблюдая, как прихожане с каждой неделей становятся все мрачнее, как сереет их кожа, а в глазах появляется все больше отчаяния, когда они взывают к Господу, моля простить им грех, за который они так страдают. Когда-то бывшие врагами техасцы теперь брели мимо, направляясь куда-то вдаль и влача свою жалкую жизнь в картонных коробках, в старых, стоящих на кирпичах автомобилях, краска с которых давным-давно сошла, соскобленная песком. Каменная Война началась и закончилась, и жить стало еще сложнее. Гимны продолжали исполняться, спиртное и открытки – продаваться, а в здании суда все так же вывешивались объявления о проведении фермерских ярмарок.

Плут – старик, переехавший в Колорадо, возвращался домой на блестящем автомобиле и не ходил в церковь. Он жевал табак, потому что это не мешало ему, когда он в свободное время играл на мандолине левой рукой, импровизируя в джаг-бэнде. Серые люди из церкви не любили говорить о том, как он заработал свои деньги. И однажды Плут увидел Ковбоя, участвующего в родео.

Плут посетил ранчо дяди Ковбоя и договорился, что на время возьмет Ковбоя к себе. И даже заплатил за это время. Он дал Ковбою немного попрактиковаться на летном тренажере, а затем позвонил знакомому посреднику.

Когда Ковбой начал летать, ему было шестнадцать. В своих потрескавшихся старых кожаных ботинках он вытянулся на три дюйма выше шести футов – а вскоре и вовсе взлетел на много миль выше, став атмосферным жокеем, чьи инверсионные следы протянулись от одного побережья до другого, и который доставлял почту, какой бы она ни была. Орбиталы и таможенники на Среднем Западе стали для него просто еще одним типом техасцев – теми, кто хочет изнасиловать то, что поддерживает жизнь и взамен не оставляя ничего кроме пустыни. Когда противовоздушная оборона по ту сторону границы стала слишком уж мощна, жокеи пересели на панцеры – и почта продолжила приходить в срок. Пусть новая система и была несовершенна, но, если бы все зависело от одного лишь Ковбоя, он никогда бы не покинул небеса.

Сейчас Ковбою двадцать пять, и он уже немного староват для этой работы: скоро наступит момент, когда вшитые в программный код нервные рефлексы начнут ослабевать. Он презирает использование гарнитур; в его черепе имеется пять разъемов – сокетов для подключения периферийных устройств непосредственно к мозгу, а это экономит миллисекунды. Большинство, прикрывая разъемы и боясь, что их назовут дыркоголовыми или и того хуже, носят длинные волосы, но Ковбой и это презирает: светлые волосы подстрижены ежиком, а черные керамические глазницы украшены серебряной проволокой и бирюзовой крошкой. Здесь, на Западе, где люди понимают, что это значит, к нему относятся почти что с благоговением.

Его нервы напряжены до предела, а глаза фирмы «Кикуйю Оптикс ИГ» оснащены всеми доступными опциями. У него дом в Санта-Фе и ранчо в Монтане, которым управляет его дядя. Он владеет семейной собственностью в Нью-Мексико и платит с этого налоги, как добропорядочный гражданин. У него есть «Мазерати» и личный самолет – «бизнес-джет», а заодно неплохой счет в интерфейс-банке и тайники с золотом.

А еще у него есть этот маленький луг в горах Колорадо; еще один тайник, на этот раз для воспоминаний, которые никогда никуда не пропадут. И есть приведшее его сюда недовольство – бесформенное, но неуклонно растущее.

Он паркуется у большого замаскированного бетонного ангара и разворачивает «Мазерати» – двигатель покорно замолкает. В тишине слышны звуки стальной гитары откуда-то из ангара и легкий шелест трав – первый признак бесцельных дневных ветерков. Он подходит к ангару, вынимает штекер из замка, втыкает его себе в голову и вводит код.

За тяжелой металлической дверью располагается сверкающий хромом и ярким флуоресцентным пластиком музыкальный аппарат «Вурлитцер», наполняющий огромное пространство собора какой-то старой песней Вуди Гатри. Над ними возвышаются матово-черные очертания трех дельт, чьи округлые формы смутно различимы в тусклом свете, но даже так они создают впечатление огромной мощи и ужасающей скорости. Сейчас, когда наземники пересели на панцеры, дельты считаются устаревшими, и Ковбой купил их почти что за стоимость их двигателей.

Уоррен, возясь с топливным насосом, стоит в круге света у рабочего стола. На морщинистом лице мерцают синие отблески с экранов, на которых светится изображение Ковбоя – у Уоррена везде камеры: и он заботится о них столь же методично и усердно, как и о всегда готовых к полету дельтах.

В дни Каменной Войны Уоррен был командиром экипажа в Ванденберге. Он выполнял свой долг, зная, что за свое усердие он будет вознагражден несколькими мгновениями тянущего ощущения от избыточного давления проходящей через атмосферу никель-железной ракеты, за которым последует уничтожение… Но все же он поступил так, как его учили: собрал бойцов, готовых сражаться за Землю против орбиталов, веря в их победу, надеясь, что, когда враг будет гореть, кто-нибудь выкрикнет: «Это вам за Уоррена!» Но все пошло не по плану. Высматривая в ночном небе метеор, на котором будет гореть его имя, он действительно увидел сверкающие дуги от падений – но небо освещали не несущиеся к земле камни. На землю обрушились людские тела – тела молодых парней, его бойцов, в шейных платках из лазурного шелка, смешанные с обломками протяжно визжащих электронных систем. И он видел кровь, растекающуюся по лобовым стеклам, разорванные баки с окислителем, извергающие белые кристаллические струи в почти что безвоздушное пространство. И с ними рушилась последняя надежда Земли, разлетевшаяся вдребезги в войне с рыцарями, спустившимися с орбиты.