Запах твоей кожи (СИ) - Светлана "cd_pong" - Страница 1

Пролог.

***

В Кальпони говорят, что душа человека пахнет по-разному. У предателя — пеплом и гнилой мятой. У труса — затхлой водой из заброшенного колодца. А у того, кто любит искренне, — жасмином после дождя. Мне это рассказывала мать, когда я была девочкой и верила, что мир добр. Она вплетала цветы в мои косы и говорила: «Помни запахи, Эрине. Люди лгут словами, но не умеют лгать запахами». Теперь я знаю — она была права. И ошибалась. Потому что есть люди, чьи руки пахнут сандалом и благородством, а сердце — ржавчиной и ледяной тьмой. Есть те, чья одежда пропитана конским потом и пылью, но душа их — чище утренней росы. И есть я — запертая между ними, как лепесток между двумя камнями.

Меня зовут Эрине. Я — княгиня по титулу, пленница по судьбе. И если вы читаете эти строки — значит, моё сердце всё-таки нашло путь сквозь стены, замки и ложь. Потому что даже в самой тёмной тюрьме можно услышать шёпот свободы… если научишься слушать не ушами — а запахами.

***

Глава первая.

Эрине проснулась — не по будильнику, не по зову служанки, а по внутреннему звону, как колокольчик на ветру:

*Сегодня!* — и сердце, у ещё не открывшей глаз Эри, запело.

*Сегодня я выйду замуж!*

Солнце, проникшее сквозь кружевные занавески, ласкало её лицо мягкими золотыми лучами, будто само небо благословляло этот день. Воздух в комнате был напоён ароматом лаванды и свежего лимона — слуги, зная важность утра, оставили на тумбочке букетик полевых цветов и чашу с водой, в которой плавали лепестки роз.

Всё — как в сказке.

Всё — как в мечтах, что она лелеяла с тех самых пор, как услышала слова отца в той самой гостиной, где когда-то играли с Ирмой, рисуя мелом на паркете карты воображаемых королевств.

— *Хорошо бы поженить наших детей. …*

Слова того зимнего вечера, произнесённые почти между делом, за бокалом вина, пока дети прятались за ёлкой, теперь звучали в её памяти как пророчество — или приговор? Нет, не приговор. Она не хотела думать так. Сегодня — не день для сомнений.

Эри была из знатной семьи дворян — но знатность эта давно превратилась в тень былого величия, сотканную из воспоминаний, старинных портретов на стенах и упорного, почти героического упрямства родителей, которые, несмотря ни на что, продолжали держать фасад: чистые скатерти, серебро, вычищенное до блеска, улыбки, надетые как маски на балах, куда их всё реже приглашали. Эрине уже и забыла, когда в их доме в последний раз раздавался смех гостей, звучала музыка, кружились пары в вальсе, а воздух был густ от аромата свечей, духов и горячего шоколада. Но, несмотря на увядание богатства, родители окружали её — и Ирму — такой заботой, такой нежностью, что любовь их смогла заменить и золото, и бриллианты, и дворцы.

Эрине была чудным ребёнком — не просто весёлым, а искрящимся, как брызги шампанского, как первый снег на солнце. Она, как и мать, обладала роскошной шевелюрой медного оттенка — такой, что на свету переливалась мириадами огоньков: багряных, янтарных, золотистых — будто в её волосах запуталось само пламя заката. Неудивительно, что все в округе звали её «теплым лучиком» — и не только из-за цвета волос. Её глаза — папины, серьёзные, глубокие, темно-синие, как ночное море без луны — вбирали в себя мир с такой жадностью, с такой въедливой внимательностью, что взрослые порой смущённо отводили взгляд.

«Эта девочка видит слишком много», — шептались они. И правда — её взгляд был цепким, любопытным, неумолимым: она изучала не только книги, но и людей, не только карты, но и молчаливые паузы в разговорах, не только сказки, но и то, что скрывалось за ними. А рядом с ней всегда была Ирма — младшая сестренка, озорная, неугомонная, настоящий чертенок в юбке. Внешностью — в отца: кудрявые чёрные волосы, словно облако грозы, непослушно развевались на ветру, отчаянно сопротивляясь любым заколкам, лентам, косам — «Они душат меня!» — кричала девочка, вырываясь из рук нянь. Глаза — тёмно-карие, почти чёрные, сверкали озорным, дерзким огоньком, и стоило им встретиться с глазами Эрине — как вспыхивала искра, и начиналось новое приключение. Они были неразлучны: вместе рисовали фрески на стенах (к ужасу гувернанток), вместе строили дворцы из одеял и стульев, вместе отправлялись в лесную чащу на поиски пиратского клада (который, как правило, оказывался старым котлом и ржавым ключом), вместе боялись грозы, вместе смеялись до слёз, вместе теряли и находили дорогу домой — не по компасу, а по сердцу. Вместе жили — одной душой в двух телах.

Это был канун Нового года — их любимый праздник, время чудес, когда даже самый скептичный увалень верил, что под ёлкой может лежать не просто подарок, а настоящее волшебство. Девочки с замиранием сердца ждали торжества: блеска гирлянд, хруста мандаринов, запаха имбирных пряников, весёлого смеха, ожидания чуда… И в тот вечер, когда снег за окном падал мягкими хлопьями, а в камине потрескивали дрова, к ним в поместье приехал друг отца — с женой и сыном. Мальчуган, Войд, был на пару лет старше и с самого начала держался отчуждённо, изображая из себя взрослого мужчину — скучного, важного, недосягаемого. Но девчачий смех, звонкий и заразительный, как колокольчики на санях, и общее веселье оказались сильнее его маски — и вскоре юный франт, забыв о достоинстве, тоже прятался за пышной ёлкой, затаив дыхание, ожидая, когда же Дед Мороз (на самом деле — старший конюх в маске) положит ему подарок.

Глядя на веселящихся сорванцов, друг отца — высокий, с проседью в висках и взглядом человека, привыкшего распоряжаться судьбами — вдруг, почти небрежно, обронил, поднимая бокал: — Знаете… хорошо бы поженить наших детей. — Он сделал паузу, дав словам осесть. — Этот брак мог бы пойти всем на пользу. Влияние вашей семьи — и богатство нашей. Дали бы… крепкий союз. Никто не рассмеялся. Не возмутился. Не сказал «это же дети!». Родители Эрине лишь переглянулись — и в их взгляде читалась не радость, не протест, а… усталое согласие. Согласие тех, кто слишком долго плыл против течения и наконец увидел возможность пристать к берегу — пусть и не к тому, о котором мечтали.

Когда Эрине исполнилось тринадцать лет, родители позвали её в кабинет отца — с высокими книжными шкафами, глобусом в углу и портретом деда, который смотрел на неё с укором и тоской. Там, за чашкой тёплого какао, они рассказали: в ту новогоднюю ночь, под звон бокалов и детский смех, главы семейств подписали договор. О браке первенцев. Её будущим мужем должен был стать юный Войд.

С тех пор началась подготовка — не к празднику, а к роли. Её учили кротости (хотя в ней бурлила буря), внимательности к мужчинам (хотя она предпочитала наблюдать за птицами и облаками), учили быть хозяйкой (шить, варить варенье, вести сметы), даже… угождать мужчине. Последние уроки преподавала престарелая кормилица, чьи губы, шепчущие непристойности, вызывали у Эрине не смущение, а приступы безудержного хохота — особенно когда она потом бежала к Ирме и они, хихикая, изображали «идеальных жён» перед зеркалом, кривляясь и строя гримасы.

Но время шло. Детство ускользало, как песок сквозь пальцы. И когда Эрине исполнилось восемнадцать родители Войда, наконец, заявили о своих правах на невесту. Закрутилось: шёлк и кружева, примерки и фаты, переговоры и списки гостей, слуги смертельно бледные от нагрузки, мама — с тревогой в глазах, папа — с гордостью, которую он тщательно скрывал. Эрине с головой ушла в мечты — в них Войд был не просто красив — он был её. Её суженый. Её защитник. Её любовь. Она видела его всего пару раз за эти годы — мельком, на балах, на скачках, однажды — в библиотеке, где он читал что-то древнее и пыльное. Но этого хватило. Войд превратился в юношу, от одного взгляда на которого у девушек перехватывало дыхание: подтянутое, как струна, тело, движения — точные, грациозные, будто он танцует даже когда идёт; лицо — с чёткими линиями, как у античной статуи; а глаза… глаза цвета расплавленного металла — серебристо-серые, холодные, но такие… гипнотические. Казалось, стоит ему посмотреть — и ты уже не принадлежишь себе. И этот потрясающий, недосягаемый, почти нереальный молодой человек — скоро станет её. Её мужем. Её половинкой. Её… любимым?