Поминки - Зупанчич Бено - Страница 30

Я в жару. Мне кажется, меня обсыпали горячим пеплом, я задыхаюсь. Ко мне слетаются разорванные видения, смутные, бессмысленные. Они не приносят мне ни облегчения, ни отдыха. Из глубин какой-то бездны приходят ко мне чередой люди, знакомые и незнакомые, живые и мертвые. Лица у всех — как маски, застывшие с выражением ужаса. Один за другим проходят они мимо высокой стены из розового кирпича, на которой я хотел написать очень много, а написал лишь буквы ее имени. И они все еще там, красные буквы, а я тянусь, стараюсь взглянуть через них, узнать, что за этой проклятой стеной, только я этого никогда не узнаю, потому что она теряется где-то там, в небе, а оно глубокое, бесконечное, на нем висят, словно украшения, острые, беспокойные звезды, а Млечный Путь сияет чистотой, будто его только что подмели. И всё стена, стена, и никогда мне не заглянуть за нее, даже сейчас, когда мне кажется, что я вот-вот коснусь головою звезд. Они холодные и противные, они пускают мне в глаза ледяные лучи, они вызывают озноб и ощущение внутренней пустоты, и мне нечем ее заполнить. Откуда-то взялся Тигр. Он с удивлением рассматривает красную надпись, оборачивается ко мне и спрашивает прокурорским тоном:

— Что это ты там написал? Почему не написал «Да здравствует святая троица»?

На такой вопрос ответить невозможно.

— Ты что, думаешь, революция — игра? Ты играть собираешься?

Я пытаюсь что-то сказать, открываю рот, но сам не понимаю своих слов.

— Человек, находящийся на службе революции, — говорит строго Тигр, — не может не знать, почему он поступил так, а не иначе.

Вдруг откуда-то появился Сверчок, на голове у него берет, руки в карманах. Он насвистывает песенку, которую я много раз слышал именно от него:

Птички, я вас спрошу,

Скоро ли будет весна,

Скоро ли снова придет

Зеленая весна.

Он остановился, перестал свистеть и сказал, не вынимая рук из карманов:

— Это я написал.

— Ты? — удивился Тигр.

— Я.

— Ты разве не читал…

— Читал, читал, — сказал Сверчок, — и еще кое-что читал, милый Тигренок.

— Как это? — спросил удивленно Тигр.

— Как? — повторил серьезно Сверчок и пошевелил ушами. Так он делал еще в гимназии, и всегда было ужасно смешно.

— Ты меня обижаешь, — сказал Тигр.

— Ну и обижайся, — ответил Сверчок и засмеялся. — Я люблю Марию. И так как я не решался тебе сказать об этом, я написал на стене. А что? Мальчишки всегда так делают. Я не дописал ее имя — мне патруль помешал.

Стена вдруг исчезла. Исчезли и Тигр со Сверчком. На мгновение все потонуло в черной бездне боли. Когда стена появилась вновь, перед ней стояла Анна. Она посмотрела на буквы, заломила свои полные руки, будто не зная, заплакать или засмеяться, и растворилась, как укоряющее воспоминание. Потом возник отец. Не обращая ни на что внимания, не глядя на стену, он держал руки в карманах. Перед ним, подняв хвост, неслышно крался кот Эммануэль. Глаза у него были серовато-желтые, в крапинах. Меня охватило горькое чувство, подобное ощущению вины, несправедливости, причиненной кому-то давным-давно, но время от времени надолго и больно всплывающей в памяти.

— Отец! — позвал я его.

Старик остановился и оглянулся, не видя меня.

— Кто меня зовет?

— Я.

— Я тебя не знаю, — сухо сказал он. — Будь ты проклят. Я не возьму тебя в ковчег, когда наступит всемирный потоп.

Эммануэль нетерпеливо замяукал, и все исчезло.

Я хочу открыть глаза, чтобы избавиться от бешеного водоворота красок и света, врывающегося в мир моих снов, и в то же время сознаю, что все это напрасно, хочу закрыться руками, но они меня не слушаются. Мне нестерпимо хочется пить, и я вижу пенистые потоки воды, с шумом срывающиеся с крутых скал в зеленую долину. Неумолимый, острый как бритва нож раздирает мне внутренности. Когда это прошло, я увидел Тихохода. И здесь мне стало немного легче.

Мы с Тихоходом шли в церковь св. Якова за свечами. Из свечей и сурика мы готовили что-то вроде красного мела. Его невозможно стереть со стен. Дело было летом, к вечеру. На крыше церкви ворковали влюбленные голуби. В церкви было совсем темно. Во мраке, как светлячки, мигали лампадки у алтарей. Шаги приобретали особый звук, торжественный и угрожающий. Особенно мои, потому что Тихоход был в туфлях на резине, когда-то синих, а теперь окончательно выцветших. Когда наши глаза стали привыкать к темноте, из глубины с главного алтаря выплыли блестящие, как воск, два ангела работы Роббы[24]. Тихоход остановился посреди церкви, глухо чихнул и сказал:

— Еще насморк тут заработаешь.

На первой скамье я увидел старушку, которая, стоя на коленях, молилась. Тихоход показал на нее пальцем.

— Погоди, сейчас я разыграю роль причетника. — Он пошел как только мог тихо, но решительно, прямо к алтарю. Смешной, неуклюжий, лохматый, как всегда заспанный — настоящий причетник. У ступеней алтаря он опустился на колени, точь-в-точь как это делают причетники, привычно и небрежно. Потом — еще раз, войдя на помост. Старушка подняла голову и посмотрела на него. Он выровнял покров, поправил цветы в стеклянной вазе и оглянулся — будто бы посмотреть на лампадки. Затем начал собирать свечи — не спеша, осторожно, потом взял их под мышку и спустился вниз, будто бы посмотреть, все ли в порядке в боковых алтарях. Уже у самого выхода мы разделили свечи и завернули их в три свертка. Одна — самая красивая, самая большая и самая толстая — при свете дня оказалась деревянной. Сдерживая смех, мы спрятали ее за дверь и вышли из церкви. В парке нас ждала Звезда — маленькая черноволосая семиклассница с мелкими зубками, которые чуть-чуть впивались в нижнюю губу. Тихоход, не говоря ни слова, отдал ей самый маленький сверток, а потом сказал:

— Слушай, Звезда, знаешь что? Когда в следующий раз придешь за листовками, захвати хоть портфель, если уж не рюкзак. Думаешь, в нашем районе существует какое-нибудь там мелкобуржуазное производство? Завтра я тебе сам принесу.

Звезда понимающе улыбнулась и пошла по Флорианской улице, а мы двинулись через мост св. Якова и затем по Цойсовой.

— Слушай, — заговорил Тихоход. — А знаешь, эта Звезда мне очень нравится, хоть она и похожа немного на кошку. Знаешь, она не так уж и глупа, в общем, я ей сказал: мы с тобой товарищи, зачем все усложнять, давай крутить любовь, и никаких разговоров. Я не люблю церемоний, еще меньше я люблю ждать, это все для буржуев, которым делать нечего, а мы с тобой по-умному договоримся — и аминь. Понимаешь, она мне в самом деле нравится, хоть у нее зубы, как у белки. И в общем это я ей сказал на полном серьезе, чтоб ты знал. Почему бы и нет, черт подери? Мы уже не дети, чтобы нам играть в кошки-мышки. А она расхохоталась и сказала, что любит, подумай только, любит кого-то другого, какого-то Милана или что-то в этом роде. Ты знаешь хоть одного Милана? Все Миланы, которых я знаю, проходимцы. А я что, сказал я ей, я что — воск? А?

Он не на шутку разволновался и даже с трудом переводил дыхание — он редко говорил так много.

— И я всегда давал ей свечи, хотя это и пойдет не в наш район, а в их. Я дам ей и листовок, я их уже напечатал, как мне сказали, три ночи печатал как бешеный. Я ходил с ними резать телефонные провода — чик, чик, — я носил им «Порочевальца». Что, не веришь? Почему ты мне не веришь? Я дал ей пять пачек «Ибара» для брата, он уже полгода сидит, а посылать им нечего. Она любит кого-то другого. Свинство, скажу я тебе. Самое обыкновенное свинство. Я пока еще ей этого не сказал, но скажу при первом же удобном случае. Это бессовестно. Так не делают. Я купил ей красивый гребень, вернее, Сверчок мне его принес. Это для волос, сказал я, а то они у тебя вечно рассыпаются по плечам. А она улыбнулась и сказала, что Милану это нравится. Может, ты знаешь какого-нибудь Милана? Нет? Я ей не позволю делать из меня дурака. Что это такое? Как ты думаешь? Я тебе рассказывал, как я с ней познакомился? Нет? Меня послали что-то ей сказать насчет брата, который передал письмо из тюрьмы или что-то в этом духе. Мне сказали улицу и номер дома. Да, дом, говорят, номер 23. Звоню, стучу, спрашиваю — никто в доме ее не знает. Я, разъяренный, вышел на улицу и увидел рядом с домом 23 еще один, на котором был номер 23-а. Ага, думаю, это здесь. Облазил весь дом от подвала до чердака — нет никого. Я весь взмок, серьезно, дома-то как-никак четырехэтажные. Выхожу на улицу и вижу рядом с домом 23-а еще один, номер 23-б. Начал ругаться, а что поделаешь? Приказ есть приказ. Но и там никто ее не знал. Когда я открыл номер 23-с, мне показалось, что все это мне снится. И где, черт возьми, я ее нашел, как ты думаешь? В 23-п! Но когда я ее увидел, я уже ни о чем не жалел. Она сварила мне кофе и все смеялась, когда я рассказывал, как я ее искал. Она была со мной очень любезна, как со старым знакомым, и сразу мне очень понравилась. Они живут вдвоем с матерью. Мать глухая. Она мне открыла дверь, и я ей говорю: «Добрый день, госпожа», а она мне отвечает, что его нет дома, он в тюрьме. Наверно, подумала, что я пришел к сыну. Жутко здорово было, правда, я почему-то вспотел, и она мне все время улыбалась. Девушка на все сто, уж поверь мне. Только мне надо узнать, что это за Милан. Наверняка какой-нибудь болван, черт бы его побрал. В прошлый раз пришла за листовками — я ей обещал — с дамской сумочкой, как будто за полфунтом говядины. Я над ней хохотал: у меня их тридцать тысяч — или пусть берет все, или ничего. Уж если я делаю, то делаю как следует. И чтобы их не швыряли без толку в какой-нибудь поганый двор, лишь бы бросить, как какие-нибудь лентяи или оппортунисты. Я хочу, сказал я ей, видеть весь район засыпанным листовками рационально, ясно? Каждая листовка отдельно. И пусть посылают разбрасывать только членов СКОЮ. А то пойдет какой-нибудь трусливый идиот и вытряхнет целую кипу в каком-нибудь вонючем подъезде. Дворник, конечно, хоп все это — и на свалку. А я из-за них три дня и три ночи глаз не сомкнул. Как ты думаешь?