Поминки - Зупанчич Бено - Страница 25

— У Анны.

— У Анны?!

— Да, у Анны. Там скрывается Нико.

Он удивился. А он-то говорил с отцом так, как будто я скрываюсь где-то далеко. Где-то в надежном месте.

— Он что, не решился прийти к нам? И почему именно у Анны?

— Почему? — прошептала она, чертя туфлей по полу. — По совершенно особым причинам, папочка, но мне они неизвестны.

— Какие же это причины? Какие тут могут быть причины?

— Не знаю, — повторила она.

Учитель про себя усмехнулся и подумал, что надо подходить к ней по-другому, иначе они не договорятся. Девочка стесняется. Девичья скрытность.

— Ты расстроена?

— Да нет.

— Ты плакала.

— Нет.

— Зачем ты меня обманываешь?

— Если я тебе говорю, значит, нет.

— Ты его любишь?

Она подняла на него влажные глаза. Почертила туфлей по паркету, потом отец услышал ее ответ:

— Нет, папа.

«Так-так, — подумал он, — она его любит, конечно, она его любит. А я, разумеется, ничего об этом не знаю. Ох эти дети!»

— Вы целовались?

— Да, — сказала она. — Ты еще долго намерен меня мучить?

— Я не мучаю тебя. — Его голос был сух. — Я хочу тебе помочь.

«Конечно, — подумал он, — они целовались. Поэтому она иногда бывала такая сияющая. Бедные дети. Трудное время выпало для любви». Он взял ее за подбородок.

— Смотри мне в глаза! А он тебя тоже любит?

— Да, я думаю. Хотя не знаю.

— Прекрасно, — пробормотал он, — не знает, однако думает. И вы с ним были близки?

Она посмотрела на него гневно и изумленно, он видел, что она готова вскочить.

«Ее легко обидеть, — подумал он, — надо осторожнее. Не отпугнуть». Ему показалось, что он слышит древнюю и вечно прекрасную песню. Дочь опустила голову и сжала ладони.

— Нет.

Он не знал, вздохнуть ли ему свободно или встревожиться. Сам себе он вдруг показался смешным и глупым, этакий педагог-пугало, который из нездорового любопытства мучает ребенка. Взяв себя в руки, он спросил:

— Почему?

На мгновение ей показалось, что он сошел с ума. А он улыбнулся и положил руку ей на колено.

— Не волнуйся. Я хочу, чтобы ты все рассказала. Тебе будет спокойнее.

— Почему? — переспросила она через некоторое время, она была уже почти спокойна. — Я не знаю. Может быть, я слишком молода. Я боюсь. Может быть… Нет, не знаю, правда, не знаю.

— Тот, кто искренне любит, — проговорил тихо учитель, глядя мимо нее, — заслуживает быть искренне любимым. Ты должна это знать. Я хочу сказать, тот, кто искренне любит и искренне любим, должен сделать и этот шаг.

Он замолчал, прикрыл глаза и снова увидел слепого. «Г д е  м о я  М а г д а л е н ц а?» Несчастная Магдаленца, никогда она не узнает любви… Ему показалось, что слепой — это он сам, а Мария — Магдаленца. Он зажмурился, чтобы прогнать мучительные видения, и сказал:

— Я и твоя покойная мать — мы это знали. Вот почему мы были счастливы. Поэтому и ты — дитя искренней любви.

Она посмотрела на него сначала с удивлением, потом с нежностью. Глаза ее наполнились слезами. «Я должен был ей об этом сказать, — убеждал он себя. — Она ожидала, я буду читать ей проповедь». То, что с Магдаленцей, случилось еще с двумя девушками — их изнасиловали в тюрьме. Весь город знает об этом. На собраниях читали их письма.

Он опустил голову, словно на мгновение углубился в свои мысли, и продолжал:

— Вероятно, я должен был тебе это объяснить. Чтобы ты знала, что думает твой отец о любви. Чтобы ты успокоилась. Чтобы мне доверяла. Люди должны быть детьми любви. Что касается тебя, это так. И люди должны поступать так, чтобы все дети были детьми любви.

Он снова умолк, не глядя ей в глаза. «Пошел проповедовать, — сказал он про себя. — Готово, влез на кафедру». Однако продолжал, потому что надо было продолжать:

— Любовь — это не только слова, поцелуи, цветы, стихи. Любовь — это кровь. Страдания. Мечты. Тоска. Носишь ее в себе, и нет ей конца, ибо она неизбывна. Из нее рождается все великое. — Голос его надломился. Он закашлялся и взглянул ей в лицо. — Я тебе все сказал. Ты уже большая и умная. Ты любишь. Мечтаешь. Тоскуешь. Ты знаешь, что хорошо и что плохо. Наше страшное время не может тебя испортить. Но оно может тебя… может тебя… согнуть.

Про себя он подумал: ее могут погубить. Стоит поймать ее с «Порочевальцем» — ее бросят в тюрьму и… Но он не решился сказать ей об этом.

— Может согнуть, но не испортить, — продолжал он. — Вот что я тебе хотел сказать. Настоящая любовь никого еще не испортила.

Он поднялся.

— Теперь скажи мне по правде, почему он не пришел к нам? Он сам так решил или ты ему что-нибудь сказала? Сказала, что это неудобно или что-нибудь в этом роде?

— Нет. — Она чуть заметно усмехнулась. — Я и не знала ничего, пока мне не сказали.

— Из этого следует, — учитель обрадовался, — что он способен тонко чувствовать, не так ли? И все-таки он мог бы скрываться у нас. Признайся, вы не верили мне?

Мария улыбнулась.

Он отступил к окну и только тут почувствовал, как дрожат его руки от волнения. «Я становлюсь старым. Хоть бы с ними ничего не случилось. Люди — дети любви… Должны быть, должны быть». Она подошла к нему и прижалась к его плечу.

— Спасибо, папа, — сказала она тихо, — я никогда этого не забуду. У тебя большое сердце.

Он усмехнулся горько. Прижался щекой к влажному стеклу. Холод обжег его. Не оборачиваясь, он сказал:

— И ты постарайся отвечать мне тем же.

Каждую ночь я просыпался. Что-то подступало ко мне снаружи, из ночи, что-то — из тьмы внутри меня. Жгучим огнем это «что-то» разливалось по моим жилам — может, потому мне казалось, что в комнате кто-то есть.

В полусне я всматривался в темноту, за окно, где жила ночь. Снова и снова видел я лицо Марии, разделенное светом и тьмой. Каким странно значительным было это мгновение. Я вспомнил ее там, у Любляницы. Две робкие голубки, сказал я про себя, которые всегда прячутся. С тех пор как ко мне впервые заявился Сверчок, время проходило быстро, в заботах. У меня всегда кто-нибудь был. Вечером, когда я оставался один, меня подстерегали мои воспоминания о прошедшем дне, затем, когда все стихало или когда я бог весть почему просыпался посреди ночи, где-то глубоко во мне пробуждалось чувство приниженности, а вслед за тем — стремление истребить его, горячее желание проявить свою волю, свою любовь, чтобы потом можно было сказать: я уже не ребенок, разве я не созрел для жизни, для войны, для всего, что предстоит человеку в жизни? Тигр называл это комплексом неполноценности.

Из тьмы выплывали фигуры знакомых. Они подступали и исчезали без слов, без всякого выражения на лицах. Они двигались, серые, как тени, и почему-то их не становилось меньше. Люди, говорил я себе, мир, человек — все это непостижимо! Я стою перед сфинксом: тело его поглотил красноватый песок пустыни, а взгляд человеческих глаз устремлен в неведомое. Быть может, это и вправду символ материи и духа, животного и человеческого — двух противоположных начал, как объяснял нам учитель истории. И я представлял себе, что я сфинкс с похотливым звериным телом, прикрытым одеждой Анны, с тоскующим взглядом, устремленным во тьму за окном, и я мечтаю, но кто поверит, что именно этой ночью я открыл смысл существования мира, смысл жизни!

Не раз потом вспоминалось мне, как я лежал, кто знает когда, под жердями для просушки снопов вдали от беспокойного города. Я ждал связного, который почему-то запаздывал. Был один из тех дождливых зимних дней, когда человеку хочется убежать от себя самого. Дождь идет, дождь стучит по крыше — по четырехугольным цементным плитам. Изнутри крыша похожа на мостовую — чистая геометрия, которую я наблюдаю снизу, чуть со стороны. Я лежу на сене, от которого пахнет стойлом. Лежу, завернувшись в плащ, и смотрю вверх — на балки, перекладины, колья и доски, на всю эту странную мешанину крестов. Это напомнило мне о покойном Йосипе. Все, что надо мной, как заброшенное кладбище с черными деревянными крестами: одни еще держатся, другие подгнили, искривились, пошатнулись, некоторые уже рухнули. Еще год, еще день — и от них не останется и следа. Мы забудем о них. Так забудут и о нас. Когда-нибудь все будет забыто, все минет.