Позывной "Хоттабыч" 10. Конец пути (СИ) - "lanpirot" - Страница 3

Когда офицер конвоя грубо толкнул коляску, выводя меня из зала суда, я поймал последний взгляд капитана. В его глазах читалось что-то странное, но не жалость, нет. Скорее… уважение? Или… даже надежда?

— Пять лет… — проворчал я себе под нос, пока меня везли по коридору. Голос скрипел, как несмазанные дверные петли.

Пять лет в моем-то возрасте — это, считай, пожизненное. Все они считали, что из тюрьмы я уже не выйду. Тюремный автозак пах мочой и дешевым табаком. Конвоиры переговаривались о каких-то своих делах, совершенно не обращая на меня внимания. Очередной дедуля-убийца — что о нем говорить?

А я сидел, сжимая в пальцах ободранные подлокотники кресла-каталки. Холодный металл леденил мои кости, но я почти не чувствовал дискомфорта. Внутри горело. Просто пылало. Особенно яростно — после того взгляда девушки. Не ее вина, конечно. Она испугалась. Ее запугали…

Но черт возьми, именно этот страх — настолько знакомый, настолько человеческий — стал последней каплей. Когда автозак тронулся, я неожиданно рассмеялся. Хрипло, болезненно, но от души. Конвоир нервно обернулся:

— Чего ржешь, дед?

— Да так, — ответил я, с любопытством разглядывая легкое голубоватое свечение, которое, как мне показалось, вдруг завертелось вокруг моих пальцев. — Просто вспомнил кое-что…

Конвоиры даже не заметили, как поцарапанное стекло автозака вдруг покрылось тончайшим узором инея. А я улыбался. Впервые за долгое время — искренне.

[1] В православной традиции «мытарства» означают серию испытаний, через которые проходит душа умершего человека после смерти, чтобы предстать перед частным судом. Эти испытания, представляемые в виде препятствий, управляются бесами и ангелами, и на каждом из них душа подвергается проверке на наличие соответствующих грехов. В более широком смысле, «мытарства» также могут означать страдания, мучения или испытания в земной жизни.

Глава 2

Автозак выехал из подземного гаража на солнечный свет и тонкая, практически прозрачная плёнка изморози на лобовом стекле мгновенно испарилась. И в этот момент я вдруг понял — я не просто Хоттабыч, переживший собственную смерть, а затем опять вернувшийся в свой старый мир.

Я тот, кто еще покажет всем отморозкам, ублюдкам и утыркам, совсем потерявшим берега, что значит бояться по-настоящему справедливого возмездия. Если я вернулся обратно, значит я нужен здесь, именно в этом мире! И нефиг ныть, и стонать, и накручивать сопли на сухой старческий кулачок! Терпи, дед!

Даже если магия не вернётся — ты всё равно можешь сделать этот мир чуточку лучше, чище и добрее. Только надо не сдаваться, а барахтаться до последнего! Сжав тощие булки, и скрипя зубами… Твою же мать, а зубов я вновь лишился! Теперь опять — только грёбаные вставные челюсти!

Тюремный автозак трясся по разбитой дороге, увозя меня в ближайшую колонию. Со мной решили не заморачиваться — отправлять такую развалину куда-нибудь в Сибирь, на Колыму не стали. Да я, наверное, туда бы и не доехал в таком-то состоянии.

Один из охранников, видимо реально задолбавшись бить баклуши и зевать, вытащил из сопроводительных документов мою медицинскую карту и попытался разобраться в медицинских каракулях диагноза. К моему удивлению, ему это удалось.

— Состояние тяжёлое. Артрит, артроз, остеопороз, гипертония, аритмия, последствия перелома рёбер, гортани… Сто два года?!! — офонарел пупкарь[1] прибросив в голове мой возраст. — Да ты совсем дохляк, старый. И месяца на зоне не протянешь…

Я молчал, глядя сквозь решётку на проплывающие мимо поля. Во мне опять не было магии. Я её не чувствовал. И не было никаких сил, даже физических. Но было что-то другое. Ненависть? Нет. Я уже сумел справиться с её приступами. Однако, именно она пробудила во мне желание сражаться и не сдаваться, идя, как на фронте под пулями — до самого конца!

Я выжил в том переулке. Уделал ублюдков. И всё это без магии. Выжил в больнице, и тоже без магии. Выживу и на зоне, даже если магия не вернётся — хрен угадал этот вертухай. А потом… Потом я выйду и найду их всех… И спрошу лично… За всё хорошее… И поверьте мне, тот, кто разделывал под орех таких тварей, что все тут присутствующие просто обосрались бы, едва их увидев, сумеет претворить свои обещания в жизнь.

Тюремная больница встретила меня запахом кипячёной ветоши, дешевого хлорного раствора, так и не сумевшего забить до конца вонь нечистот и гноя. Меня бросили в одиночную камеру, где я провел первые две недели, почти не вставая — кости срастались медленно, а раздавленное горло заживало еще хуже.

Тюремные врачи — натуральные лепилы-коновалы (другим и не место в тюремных больничках), говорили, что глотать нормально я, возможно, уже никогда не смогу. Да они и не слишком пытались поставить меня на ноги. Но я сопротивлялся смерти, затаившейся где-то за углом, как только мог. Магия так и не проявилось, и я подумал, что в автозаке мне просто почудилось.

И вот я, наконец, из больнички потопал «до дома, до хаты». Пока меня вели тёмными коридорами, я вспоминал, как это было в прошлый раз, когда мне пришлось немножко зону потоптать, да на лесоповале помахать вволю топором. Кстати, эта участь не только меня не минула, но и командира моего… Но, в конце концов, справедливость торжествовала, и меня оправдали, вернув назад и восстановив в звании и должности.

Хотя, в общем, большой разницы между тюрьмами того времени и нынешнего, я особо и не рассмотрел. Хотя по ящику много чего показывали — и камеры чуть ли не номера в гостинице, и холодильник имеется, и телевизор. Однако, когда меня втолкнули в мою новую «хату», она оказалась стандартной камерой на четверых. Без всяких излишков в виде улучшенного комфорта и бытовой техники.

Может в этой крытке тоже такие камеры есть, но не про нашу честь. Когда вертухаи втолкнули меня внутрь, трое сокамерников — двое потасканных мужиков неопределенного возраста, один из которых был сплошь покрыт портаками, и один молодой парень, смотрели на меня медленными, оценивающими взглядами.

— О, дед! — просипел блатной, широко улыбаясь и почёсывая расписанную синевой грудь. — Ты и есть тот самый старикан, который уделал двух здоровых амбалов?

Я молча прошел в камеру и бросил скатанный в рулон матрас, который принёс с собой на свободную шконку.

— Слышал, ты им горло ручкой продырявил? — напористо продолжал тот же сиделец, подходя ближе. — Да ты, старик, крут! А где твои боевые навыки сейчас? — Он хлопнул меня по плечу — якобы по-дружески, но с такой силой, что я едва удержался на ногах. — Ну что, покажешь братве, как ты это сделал?

Я вздохнул, медленно поднял голову и взглянул прямо в глаза соседу по камере.

— Не стоит, — хрипло ответил я.

— А что, страшно? — Он засмеялся.

— Нет, — качнул я головой. Просто я уже понял, к чему все эти наезды. Здесь есть только одно правило — выжить. — Я слишком стар, чтобы драться…

— Тогда, старый, слухай сюды… — Зэк бесцеремонно спихнул ногой мой матрас со шконки. — Пахан в этой хате я! Ты за нами стираешь, убираешь, а спать будешь возле параши! Усёк, дед?

Вот оно, значит, как? Ублюдки, запихавшие меня на кичу, не успокоились на этом и решили превратить остаток моей жизни в настоящий ад? Ну, что ж…

— Усек… — Я широко улыбнулся и покладисто кивнул. — Я стар… Очень стар…

Зэк, стоявший передо мной, сначала довольно осклабился. А потом, когда я продолжил, на его заросшее неопрятной щетиной лицо набежала тень недопонимания, куда я клоню.

— Но, возможно, — продолжил я, — я еще не настолько стар, чтобы сдаться без боя!

— Оборзел, старикан? — Мой сокамерник замахнулся, чтобы отвесить мне оплеуху, но я тоже время даром не терял.

Если знать человеческий организм, и его болевые точки, особой силы, чтобы временно вывести противника «из игры» и не нужно. Я ударил этого урода сложенными щепотью пальцами точнёхонько в солнечное сплетение.

Хриплый вскрик застрял у него в горле. Я видел, как глаза зэка округлились от боли и неверия, что такая развалина, как я, может причинить столько страданий, а всё его тело скрючилось в немом спазме. Он рухнул на колени, беззвучно хватая ртом воздух, который не мог вдохнуть. Я ударил его растопыренными пальцами прямо по широко раскрытым глазам, лишая еще и зрения.