Хозяин теней 6 (СИ) - Демина Карина - Страница 12

— Откуда мне знать?

— Действительно… но может кто-то другой знает? Что произошло более тридцати лет тому?

Елизар поднялся с место и сказал:

— Государь волей своей отменил крепостное право, а также даровал свободы слова, воли и печати?

— Именно, — Георгий Константинович взмахом руки позволил сесть. — И деяния эти на первый взгляд благие, так?

Класс отозвался нестройным хором голосов. Я глянул на портрет государя, который с молчаливым снисхождением взирал на нас со стены.

— Однако при всём том эти деяния нарушили вековые устои, порядок, который складывался веками, который был прост и понятен каждому человеку.

Георгий Константинович выдохнул.

— И пусть сперва сие не ощущалось. Общество пришло в немалый восторг. Государя славили за доброту, милосердие и прозорливость. Однако минул год, другой и третий. И вот уже зазвучали первые недовольные голоса. Их было немного. Так, малые трещины, которые ничего-то не способны сделать гранитному колоссу империи.

А вот рассказывать он умел.

Красиво.

И голосом владел своим. И даже я заслушался.

— Однако голосов становилось всё больше. Нет, они не критиковали государя. Конечно, это было бы чересчур дерзко… но вот высмеивать слуг его — отчего бы и нет? И вот уже появляется специальная газетенка, которая печатает забавные карикатуры. Это же дозволено. Свобода. Вот и ушлый купец пользуется свободой. Зарабатывает деньгу, заодно смешит народ. А смех, он ведь полезен, так?

Тишина.

— Уместный — несомненно. Но глупый смех никому не приносил ещё пользы. Так и здесь. Люди с одной стороны утрачивали страх перед властью, над которой смеялись. А с другой начинали оную презирать. Мы не будем уважать тех, над кем смеёмся. И дальше больше. Это был долгий путь, занявший не один год. К смеху добавилась критика. Сперва робкая, опасливая, но с каждым разом всё более смелая и перерастающая в голое критиканство. После — суды, когда судить позволили не судьям, но людям обыкновенным, да не по закону, но по разумению их да ощущениям, забыв, что умелый словоплёт весьма легко этими ощущениями манипулирует.

Голос Георгия Константиновича набирал силу, заполоняя пространство класса. Мухи и те застыли.

— И вот что имеем теперь? — учитель обвёл притихших гимназистов мрачным взглядом. — А имеем мы трещины, которые стремительно расползаются по граниту самодержавия…

Он осёкся, явно сообразив, что некоторые вещи лучше вслух не произносить.

— Иным словом глобальнейший беспорядок. Беспорядок, появившийся из наилучших устремлений…

Георгий Константинович замолчал, позволяя нам осознать услышанное.

— И этот беспорядок продолжает множиться. Он расползается, захватывая новое и новое пространство… новые и новые разумы. Мир меняется.

Это было произнесено с глубокой печалью.

— И вынужден сказать, что сии перемены не приведут ни к чему хорошему. Или вы не согласны, Савелий?

Вот какого он ко мне привязался? Закончил речь красиво и всё, вперёд к учебникам, постигать официальную историю Российской Империи. А тут вот дискуссии, причём крайне сомнительного свойства.

— С чем?

— С тем, что реформы вредят порядку.

— Скорее уж его перестраивают, — я поднялся и взглядом ответил на взгляд. — Мир меняется. Против нашего желания, но меняется. Сам по себе. И порядок, установленный людьми, рано или поздно перестаёт соответствовать миру. Перемены нужны. Просто они могут быть разными. Неспешными, вызывающими разве что недовольство некоторых людей. Или вот резкими, будоражащими всё общество. Первые происходят сами собой. Вторые — когда назревает необходимость перемен, но люди всячески им противятся.

Георгий Константинович склонил голову и ущипнул себя за бородку.

— То есть, полагаете, революционеры миру нужны? Так? — и прищурился хитровато.

— Скорее уж их появление свидетельствует о том, что перемены назрели. И назрели давно. И они разрывают ваш порядок изнутри. Общество нагревается, как котёл. И как котёл может рвануть, если пар не спустить.

Понеслась душа по кочкам.

Промолчать бы.

Да подростковая дурь, кажется, если и не достигла пика, то близка к нему. Главное, в прошлом-то не помню за собой такого. Хотя в прошлом никто со мной в дискуссии не вступал. И мнения не спрашивал. Там, в детском доме, учителям было плевать. И одноклассникам. И в целом-то всем вокруг и на всё вокруг.

И на всех.

А потому смысл бунтовать, когда этого никто не увидит. Теперь наоборот, все вон смотрят, и оттого появляется странное такое желание сделать что-то этакое, чтоб удивить и восхитить. Причём я прекрасно осознаю и странность желания, и что не надобно на рожон лезть. И даже почти решаю отступить, что как раз будет по-взрослому и благоразумно.

— И какие же перемены по вашему мнению назрели? — а Георгий Константинович очочки снял, платочком протёр и снова на красный нос водрузил.

— Так… многие.

— Например?

— Например… например, например ограничение продолжительности рабочего дня. На многих фабриках он длится и двенадцать часов, и четырнадцать. Нормальные условия труда. Такие, чтоб вентиляция в цехах работала, вытяжки, чтобы люди не дышали пылью. Вообще свод законов, который регулировал бы взаимоотношения между рабочим и фабрикантом. Чтобы не позволял этих рабочих обирать прямо или косвенно.

Взгляд у него непонятный. Такой вот нечитаемый взгляд.

Но не перебивает.

Уточнил только:

— Косвенно — это как?

— Это через штрафы. Нет, можно понять, когда штрафуют за лень или за появление пьяным, хотя есть места, в которых трезвые не выдерживают. За порчу имущества. За другие производственные косяки. Но ведь большей частью штрафуют за всякую глупость. Скажем, за то, что не поклонился мастеру. Или в воскресенье на службе не был. За сбор грибов. За песню, знаю, как-то выписали. А ещё заводские лавки — узаконенная форма грабежа. Когда за платят не деньгами, а фабричными билетами. И отоварить их можно лишь в этой вот лавке. Другие не примут. А цены там на треть или наполовину выше рыночных. И товар часто дрянной, порченный… вот и получается, что люди работают, работают, а в итоге ничего не имеют. А потом, когда они покалечатся или заболеют, их просто вышвыривают за ворота, делая вид, что сами они виноваты.

Тишина стала звонкой-звонкой. Я оглядел одноклассников, многие из которых поспешно отвернулись.

— Или вот дети. Детей на фабрике много. Таких вот, как они. Только нормы у них совсем не детские. Поэтому и нанимать любят. Платишь половину, а работают, как взрослые. Правда, слабее. И мрут как мухи. Но кого это волнует-то? Главное, всё по устоям… и ощущение возникает, что если эти устои не трогать, то и дальше будет хорошо. Кому-то, конечно, хорошо. Но остальным — не очень. Так что, когда порядок ваш трещит, это не оттого, что царь плохой. Это оттого, что пришла пора менять.

А Георгий Константинович усмехнулся так, в усики свои, и сказал:

— Да вы, Савелий, социалист, однако… к тому же предерзостный.

Вот тогда-то я и понял, что переборщил чутка.

Ладно, не чутка.

Устои трогать не следовало. Ну и царя тоже.

— Прошу, — мне указали на дверь. — Способность высказать собственное мнение у нас весьма цениться. Но вот делать это надобно несколько иначе. Думаю, на первый раз три часа раздумий вам хватит. Доложитесь о том дежурному, пускай проводит. А к следующему уроку будьте любезны подготовить проект этого, как вы изволили выразиться, трудового уложения…

В общем, так я в карцер и попал.

[1] К. Победоносцев, «Великая ложь нашего времени», 1896 г.

[2] Из воспоминаний Халтурина, устроившего взрыв в Зимнем дворце: «В то время, как с парадных подъездов во дворец не было доступа самым высокопоставленным лицам, черные ходы во всякое время дня и ночи были открыты для всякого трактирного знакомца, последнего дворцового служителя».

Глава 7

Глава 7

Именуют сей чай рогожским, ибо в Рогожскую слободу и продают спитой чай со всех окрестных трактиров и харчевен. Там его сушат и красят, когда жжёным сахаром, когда вовсе углём, порой мешают с травою или даже настоящим чаем, а после вновь свозят на рынки. [1]