Мы долгое эхо друг друга - Рождественский Роберт Иванович - Страница 2

           от привычных дорог

катерок посадило на камни.

Уходил на дно

катерок.

Экипаж катерочка —

                              четверо,

да еще пассажирка одна…

Видно, так судьбою начертано,

что вода

чересчур холодна.

Знали все

(зачем утешаться

и надеяться на чудеса?) —

в этом климате можно держаться

на поверхности

полчаса,

а потом…

Да ну его к черту!

Все равно не спасется никто…

Капитан

           взглянул на девчонку:

– Парни,

ей-то это

за что?!

Мы

     пожили не так уж мало,

а она

всего ничего…

Но ведь есть на катере

                                мачта!

Это ж —

лодка на одного!..

И не надо, сестренка, плакать…

Мы немножко

                    обманем смерть…

А она:

– Не умею плавать… —

Он:

– Тебе и не надо уметь!..

Мы привяжем тебя,

                           спеленаем —

не утонешь во веки веков…

Только ты постарайся, родная,

доплыви за нас,

мужиков.

Может, холод взять не успеет…

В общем,

             кончим этот базар!

Передашь наши письма на берег.

Приготовься.

Я все сказал…

…Первый написал коротко:

«Извини за почерк —

холодно.

Извини за кляксы —

мокро.

Так и потонуть

                      можно.

Если не придет к нам

                               спасенье,

выйди замуж.

Твой Сеня…»

А второй

            на лоб сдвинул шапку.

Передал письмо.

Ножкой шаркнул.

А в письме:

«Натаха!

           Рыдать погоди!

Слезы

неполезны для красавицы…

Мы еще поплаваем!

Все впереди!

Все впереди,

                 кроме задницы…»

Третий

         к рубке вздыбленной

                                      плечом привалился,

шевелил губами —

широк да невезуч.

То ли – матерился,

                           то ли – молился,

то ли – что-то важное

                               учил наизусть.

«Бывшая жена моя,

                          кончай свою дележку —

простыни-подушки,

чашки-сапоги…

Сбереги Алешку!

                        Алешку.

                                   Алешку.

Сбереги мне

                 сына.

Алешку

          сбереги…

Знаю, что меня ты

любила

          понарошку.

Но теперь —

хоть мертвому! —

перечить не моги:

сбереги Алешку.

                       Алешку.

                                  Алешку.

Я тебя прощаю.

                      Алешку сбереги!..»

А четвертый

                 буркнул нехотя:

– Некому писать!..

Да и – некогда…

…Письма спрятаны в целлофане.

(Лица мокрые,

                    будто в крови.)

Помолчали.

Поцеловали.

И сказали глухо:

– Живи… —

Подступившие слезы вытерши,

привязали,

сказали:

– Выдержи… —

оттолкнули,

сказали:

– Выплыви… —

И смотрели вслед,

пока видели…

И плыла она по Байкалу.

И кричала,

               сходя с ума!

То ль —

           от гибели убегала,

то ли —

            к гибели

                        шла сама.

Паутинка ее дыханья

обрывалась у самого

                             рта.

И накатывалась,

                      громыхая,

фиолетовая темнота!

И давили

            чужие письма.

И волна как ожог была…

Почтальонша,

самоубийца —

все плыла она,

все плыла.

Все качалась

                 под ветром

                                отчаянным,

ослепительным,

низовым…

И была она

                Чрезвычайным

Полномочным Послом

к живым!

Долгим эхом,

                  посмертным жестом,

вдовьим стоном

на много дней…

…А потом

вертолетный прожектор,

чуть качаясь

                 повис

                         над ней.

Баллада о молчании

Был ноябрь

                по-январски угрюм и зловещ,

над горами метель завывала.

Егерей

         из дивизии «Эдельвейс»

наши

сдвинули с перевала.

Командир поредевшую роту собрал

и сказал тяжело и спокойно:

– Час назад

                 меня вызвал к себе генерал.

Вот, товарищи,

                     дело какое:

Там – фашисты.

Позиция немцев ясна.

Укрепились надежно и мощно.

С трех сторон – пулеметы,

                                      с четвертой – стена.

Влезть на стену

почти невозможно…

Остается надежда

                        на это «почти».

Мы должны —

понимаете, братцы? —

нынче ночью

                  на чертову гору

                                       вползти.

На зубах —

но до верха добраться!..» —

А солдаты глядели на дальний карниз,

и один —

             словно так, между прочим, —

вдруг спросил:

– Командир,

может, вы – альпинист?.. —

Тот плечами пожал:

– Да не очень…

Я родился и вырос в Рязани,

                                         а там

горы встанут,

наверно, не скоро…

В детстве

             лазал я лишь по соседским садам.

Вот и вся «альпинистская школа».

А еще, —

            (он сказал, как поставил печать!) —

там у них —

патрули!

Это значит:

если кто-то сорвется,

                              он должен молчать.

До конца.

И никак не иначе… —

…Как восходящие капли дождя,

как молчаливый вызов,

лезли,

        наитием находя

трещинку,

выемку,

выступ.

Лезли,

        почти сроднясь со стеной, —

камень

светлел под пальцами.

Пар

     поднимался над каждой спиной

и становился

панцирем.

Молча

         тянули наверх свои

каски,

гранаты,

судьбы.

Только дыхание слышалось

и

стон

сквозь сжатые зубы…

Дышат друзья.

                    Терпят друзья.

В гору

ползет молчание.

Охнуть – нельзя.

                        Крикнуть – нельзя.

Даже —

           слова прощания.

Даже —

           когда в озноб темноты,

в черную прорву

                      ночи,

все понимая,

рушишься ты,

напрочь

           срывая

                    ногти!

Душу твою ослепит на миг

жалость,

       что прожил мало…

Крик твой истошный,

                              неслышный крик

мама услышит.

Мама…

…Лезли

           те,

              кому повезло.

Мышцы

           в комок сводило, —

лезли!

(Такого

          быть не могло!!

Быть не могло.

Но – было…)

Лезли,

         забыв навсегда слова,

глаза напрягая

                    до рези.

Сколько прошло?

Час или два?

Жизнь или две?

Лезли!

Будто на самую

                      крышу войны…

И вот,