Концессионер (СИ) - Шимохин Дмитрий - Страница 11

Он замолчал, с удовольствием затягиваясь дымом.

— Обыкновенный преступник, — ровным голосом произнес Соколов, закончив с оружием. — Романтизированный чернью. В конце концов, все они кончают одинаково: либо на каторге, либо с пулей в брюхе.

Я промолчал.

Ротмистр видел лишь нарушение закона. А я видел человека, который на этой дикой земле создал свои правила. Свою армию. И я невольно примерял эту дикую историю на себя, на свою маньчжурскую вольницу, и понимал, что между мной и этим Иваном Фадеичем куда больше общего, чем между мной и ротмистром Соколовым. Мы оба были теми, кто переходит границу. Просто границы у нас были разные.

Наконец, спустя недели, показавшиеся вечностью, наш караван добрался до Нижнего Новгорода. Здесь, у слияния Оки и Волги, заканчивалась дикая, речная часть нашего пути. Здесь начиналась цивилизация. Я стоял на гудящей пристани, вдыхая смешанный запах рыбы, угля и свежего хлеба, и чувствовал, как земля под ногами кажется непривычно твердой.

Но радость была недолгой. Весенняя распутица, от которой мы бежали, здесь была в самом разгаре. Тракты превратились в непролазные болота, и почтовые кареты, как мне сообщили, ходили нерегулярно, застревая на каждой версте. Но в Нижнем была железная дорога. Чугунка до Москвы, открывшаяся всего год назад.

И вот я стоял на пристани перед выбором. Прямо отсюда, с вокзала, я мог сесть на поезд и через сутки быть в Москве, а оттуда рукой подать до Петербурга, до моих великих дел. Но Ольга… Ее имение в Гороховце находилось прямо по пути следования поезда. Соблазн сойти с состава, сделать крюк и хотя бы на один день, на один час заехать к ней, увидеть ее, был почти невыносим.

— Наш маршрут, господин Тарановский, — Иркутск-Петербург, — раздался за спиной холодный, ровный голос ротмистра Соколова. — Без отклонений.

Я обернулся. Мой «ангел-хранитель» смотрел на меня своими бесцветными глазами, и я понял, что он читает мои мысли.

— Ротмистр, — сказал я тихо. — У меня там… дела. Семейные. Неотложные.

— Мой приказ не предусматривает семейных дел, — отрезал он.

— Приказ предусматривает доставить меня в столицу. Я не собираюсь бежать. Я лишь прошу о небольшой остановке. Разумеется, — я выдержал паузу, — все неудобства и расходы, связанные с нарушением графика, как для вас, так и для ваших людей, я готов щедро компенсировать.

Я смотрел ему прямо в глаза, и в моем взгляде была не просьба, а деловое предложение. Он молчал несколько секунд, взвешивая на невидимых весах приказ, риск и пачку ассигнаций, которая маячила за моими словами.

— Один день, — наконец произнес он. — Не больше.

Мы сошли с поезда на маленькой станции в Гороховце. После Сибири здешняя весна казалась чудом. Воздух был влажным и пах прелой землей, набухшими почками. Березовые рощи, стоявшие вдоль дороги, были окутаны нежной, прозрачной зеленой дымкой, словно кто-то набросил на них тончайший газовый платок. Весь мир, казалось, просыпался, дышал надеждой, и мое сердце стучало в такт этому пробуждению.

Я нанял брички, и наш маленький отряд — я и молчаливые жандармы Соколова — поскакал в сторону имения Левицких. Я представлял себе эту встречу сотни раз. Как она выбежит на крыльцо, как я соскочу с коня, как обниму ее… Сердце замирало от этого предвкушения.

Вот и знакомый поворот, вот ограда, вот аллея, ведущая к дому.

И тут я замер, натянув поводья.

Господский дом был заколочен. Все окна, и на первом, и на втором этаже, были наглухо забиты крест-накрест серыми, потемневшими от времени досками.

Глава 6

Дернул тяжелую дубовую дверь — заперто. Я стучал, кричал, звал Ольгу, но в ответ мне была лишь гулкая тишина и вой ветер в голых ветвях деревьев.

Наконец, в маленьком сторожке у ворот я обнаружил признаки жизни — из трубы в тонкий дымок. Дверь мне открыл сгорбленный, высохший старик, в котором я с трудом узнал бывшего слугу Ольги. Он уставился на меня, как на привидение.

— Барин… Владислав Антонович… — прошамкал он, не веря своим глазам. — Живой…

— Что здесь случилось⁈ — прорычал я, хватая его за воротник тулупа. — Где Ольга? Где все⁈

— Уехамши… — неожиданно пролепетал он. — Все уехамши, барин. В Петербурге. Еще осенью. И Михаил Васильевич с нею же!

— Как в Петербурге? Почему⁈

Старик, видя мое состояние, засуетился, пригласил в свою каморку. Там, у теплой печки, он рассказал все, что знал.

— Так ведь у барышни нашей, Ольги Александровны, деньжата теперь нашлись, — начал он. — После того, как вы уехали, приехал господин стряпчий, бумагу привозил. Говорил, дела по имению покойного батюшки ее уладил.

Я слушал его, и свинцовый груз, давивший на сердце, начал понемногу спадать, сменяясь гулкой пустотой. Она жива. С ней все в порядке. Она просто уехала… потому что у нее появились деньги. Причем появились они моими усилиями.

— Она… она что-нибудь говорила? Обо мне? — спросил я, боясь услышать ответ.

Старик покачал голову.

— Сказала только, что вы по делу торговым словом в Сибири отбыли. Велела кланяться, коли свидимся.

Сердце снова ухнуло в пустоту. «Кланяться». Простое, вежливое, пустое слово. Я вышел из сторожки и снова посмотрел на заколоченный, мертвый дом.

Значит, — в Петербург. Что ж, это даже к лучшему. Мои собственные дела все равно вели меня именно туда.

Я вернулся на станцию, к ожидавшим меня жандармам.

— Передумал, господин ротмистр, — бросил я удивленному Соколову. — Едем дальше. В Москву, оттуда — в Питер.

И тут же, в конторе начальника станции, я отправил короткую телеграмму человеку, встреча с которой была мне теперь необходима. Короткую и ясную: «Прибываю завтра. Встречай. Тарановский».

По расписанию, поезда ходили довольно часто. Следующий должен был быть в 6 вечера. Но нашим планам не суждено было сбыться так скоро. Вернувшись на станцию, я обнаружил, что нижегородский поезд, который должен был прибыть с минуты на минуту, задерживается. «На неопределенное время».

— Когда будет? — спросил я начальника станции, замученного чиновника в форменном сюртуке.

Тот лишь развел руками.

— Как Бог даст, ваше благородие. Телеграфировали из Нижнего — задержка.

— Какая задержка⁈ — вскипел я.

— Обыкновенная, — невозмутимо ответил он, привыкший к гневу пассажиров. — Машинист запил. Сменного нет. Ждем, пока проспится!

— Как это — сменного нет? — не понял я. — Поставьте другого машиниста!

— Не положено, — зевнул он. — У каждого паровоза своя бригада. Приписанная к паровозу. Коли машинист захворал, паровоз стоит. Пока его бригада отдыхает, чужую на их машину ставить — не велено. Таков порядок еще при господах французах заведен.

Поговорив еще немного, я узнал много нового про наши железнодорожные порядки. Например, оказалось, что дорога, хоть и связывает два крупнейших торговых города — Москву и Нижний Новгород — совсем не отягощена грузами. Железнодорожные перевозки заказывают немногие — слишком дорогой тариф. Особенно удивительно, что цена перевозки зависит в основном от стоимости перевозимого товара — ее устанавливают как процент от объявленной стоимости. Из-за этого дешевые грузы оказывается перевозить много выгоднее чем дорогие. И еще многое, многое другое…

Мы говорили, а во мне закипала глухая ярость. Не на этого сонного чиновника — на саму систему, этот чудовищный, нелепый, средневековый порядок, где не человек для дела, а дело для человека. В моем прошлом, в XXI веке, на одном тепловозе, сменяя друг друга, работали три, а то и четыре бригады, обеспечивая бесперебойное движение. Американцы, с которыми я плыл по Амуру, с удивлением рассказывали мне то же самое — у них так принято уже давно, с самого начала. Паровоз — это просто машина, тягловая сила: он должен тащить грузы, а не ждать, пока его хозяин-машинист соизволит проспаться. Эх, много же еще придется тут поменять! Много.

Пришлось ночевать в Гороховце, в довольно-таки скверной гостинице с клопами.