Концессионер (СИ) - Шимохин Дмитрий - Страница 10

Он обернулся, его лицо, мокрое от пота и брызг, было искажено яростью и недоумением.

— Ты что, барин, спятил⁈ Без руля останемся!

— Работай только носовыми! Всеми на левый борт! ВЫПОЛНЯТЬ! — рявкнул я тем голосом, которым отдавал приказы. Голосом, который не обсуждают.

Лоцман, матерясь сквозь зубы так, что краснели даже скалы, подчинился. Кормовая «потесь» была брошена. Лишенная тормоза, корма начала стремительно сближаться со скалой, но в тот же миг нос, подхваченный согласованным усилием бурлаков, резко пошел влево. Маневр был безумным, интуитивным, но он сработал.

Барка прошла в считанных дюймах от «Разбойника». Я слышал, как железо нашего груза с оглушительным скрежетом чиркнуло по камню, высекая сноп ярких искр. Запахло горелым металлом. Затем скала осталась позади. Мы проскочили.

В наступившей тишине, нарушаемой лишь затихающим шумом воды, все смотрели на меня. Бурлаки тяжело дышали, опираясь на весла. Приказчик стоял с открытым ртом. Лоцман, все еще не веря, долго смотрел на удаляющийся утес, затем на меня, и, смачно сплюнув в воду, медленно, с каким-то новым, тяжелым уважением кивнул.

Через пару дней мы добрались наконец-то до Камы. П осле яростной Чусовой эта река казалась ленивой, сонной и безопасной. Широкая, полноводная, она несла наши тяжелые барки по своему течению без всякого напряжения. Люди, измотанные диким сплавом, расслабились. Весеннее солнце припекало почти по-летнему, и даже мои казаки, обычно настороженные, как волки, разомлели, подставив солнцу свои бородатые лица. Я стоял на палубе, глядя на проплывающие мимо лесистые берега, и размышлял о Соколове. Мой «ангел-хранитель» большую часть времени проводил в своей каморке, выходя лишь для того, чтобы бросить на меня свой холодный, оценивающий взгляд.

— Что это? Никак, разбойники! Порфирий Семёнович, разбойники!

Тревожный крик бурлака с носа барки разорвал сонную тишину. От лесистого мыса впереди, словно стая хищных щук, отделилось несколько темных, перегруженных гребцами яликов. Они шли не по течению, а наперерез нашему каравану, и их целью, без сомнения, была наша флагманская барка.

— Дак а кто же ещё? Чай, не блины нам везут! — зло сплюнул один из моих казаков, Семен, вскидывая штуцер.

И тут с яликов донесся нестройный, хриплый рев множества глоток, от которого у меня в памяти всколыхнулось что-то из прочитанного о старых временах: «Сарынь на кичку!».

Дело стало ясным. То, чего так боялся приказчик, случилось.

Мои казаки уже заняли позиции за штабелями полосового железа. Я выхватил свой «Лефоше». Краем глаза я заметил, что бурлаки, как по команде, побросали свои дела, покорно отправились на нос коломенки и уселись там спиной к нам, всем своим видом демонстрируя: «нас это не касается».

— Мы этаких дел не касаемся, господин хороший! — виновато пробасил один из них, поймав мой яростный взгляд. — То беда господская, наше дело — сторона!

Я скрипнул зубами. Их можно было понять, но от этого было не легче. Нас было всего трое против целой ватаги. Ялики были уже совсем близко.

— Пали! — скомандовал я, и сухой треск наших штуцеров резким диссонансом пронесся над речной гладью.

Вокруг переднего ялика взметнулись фонтанчики брызг. Раздался вопль, и один из гребцов выронил весло. Но остальные уже открыли ответный огонь. Над яликами расцвели облачка светло-серого дыма, и по борту нашей барки гулко застучали пули.

Разбойники, обозленные отпором, с удвоенной яростью налегали на весла. Они шли на абордаж. Еще минута — и они будут здесь. Пока я торопливо перезаряжал револьвер, один из яликов, самый большой, на носу которого стоял бородатый детина с топором, почти ткнулся в наш борт.

И в этот самый момент, когда столкновение казалось неминуемым, раздался короткий, злой хлопок, совершенно не похожий на грохот наших ружей.

Я обернулся. Ротмистр Соколов, до этого безучастно наблюдавший за происходящим из своей каюты, стоял на палубе. Он не прятался. Он стоял прямо, в своей безупречной форме, и в его руке дымился револьвер «Адамс». Его лицо было абсолютно спокойным, почти скучающим.

Грянул еще один выстрел. Бородач с топором на носу ялика вдруг дернулся, выронил оружие и молча рухнул за борт. Соколов, не меняя выражения лица, плавно перевел ствол. Еще выстрел. Другой разбойник, уже заносивший абордажный крюк, схватился за плечо и с воем повалился на дно лодки.

Ротмистр не стрелял, он работал. Холодно, методично, выцеливая и убирая главарей. Три выстрела — три упавших фигуры. Атака, лишившись предводителей, мгновенно захлебнулась. Гребцы замерли, растерянно оглядываясь. Кто-то заорал, указывая на нас, и, разворачивая ялики так, что они едва не черпали бортом, разбойники бросились назад, к спасительному лесу.

Над рекой снова повисла тишина, нарушаемая лишь стонами раненого на соседней барке. Соколов, не говоря ни слова, так же хладнокровно выщелкнул стреляные гильзы и начал перезаряжать свой револьвер. Он поднял на меня свои серые, ничего не выражающие глаза.

Мой «ангел-хранитель». Мой тюремщик. И, как оказалось, профессиональный убийца. Наша поездка в Петербург только что стала намного интереснее.

Пока мы приходили в себя, один из бурлаков вдруг указал на воду. Из-за борта затопленного ялика, который медленно кружился в течении, показалась голова. Белобрысый парень, совсем еще юнец, дрожа от холода и страха, отчаянно цеплялся за просмоленный борт нашей баржи.

— Эй, паря, плыви, что ли, к нам! — с какой-то странной, сочувственной интонацией крикнул ему «шишка», старший бурлак. — Можно, ваше благородие? — обернулся он ко мне.

— Свяжите его. В ближайшем городе сдадим городовому, — мрачно бросил я.

— Никак неможно, господин хороший! — тут же взмолились бурлаки, обступив меня.

Приказчик вздохнул, вытирая пот со лба.

— Господин Тарановский, надо бы этого отпустить, — сказал он тихо. — Работники знают, что, когда будут возвращаться домой по берегам, разбойники им отомстят. За то, что не сидели смирно. Потому, как кричат им «Сарынь на кичку», так они и идут на нос барки, пока нас грабят.

Я слушал его, и во мне боролись злость и холодный расчет. Я, привыкший к тому, что врага уничтожают, столкнулся с другой, вязкой, как речной ил, логикой. Вечером, когда мы встали на якорь у пустынного берега, а бурлаки, накормив и обогрев спасенного разбойника, отправили его восвояси, приказчик подсел к нашему с Соколовым костру.

— На Каме еще не так, а вот на Волге — ухх! — начал он, раскуривая трубку. — Есть там у них главный, Иван Фадеич. Говорят беглый солдат. Обирает всех богатых, а особливо купцов! Как узнает, что какой купец едет с деньгами, подстережет, все заберет, но на дорогу всегда оставит и отпустит с миром.

Соколов, до этого молча чистивший свой револьвер, хмыкнул, но ничего не сказал.

— А бедных не трогает, — с явным уважением продолжал приказчик. — Напротив, иной раз и помогает. Одного помещика, что мужиков своих тиранил, навестил, советовал человеколюбивее быть, а то, мол, накажет. А у опекуна, что сироту притеснял, все деньги забрал да сироте и отдал. Одного исправника, взяточника большого, так и вовсе высек прилюдно!

Я слушал эти байки с профессиональным интересом. Это был не просто разбой. Это была альтернативная власть, неписаный кодекс, рожденный в ответ на беззаконие власти официальной. Иван Фадеич был не атаманом шайки, он был вождем своей вольницы, судьей и защитником для тех, кому некуда было больше идти.

— И что, никакой управы на него нет? — спросил я.

Приказчик хитро усмехнулся.

— Ну, после случая с исправником, понятное дело, гонялись за ним. Раз окружили его в деревне, почитай, пятьсот человек — и казаки, и солдаты. А он что? Позвал хозяина избы, дал ему пятьсот рублей — а изба и ста не стоила — и велел поджигать. Как все запылало, народ расступился, а он на двух тройках сквозь огонь и дым — да и был таков! Казаки в погоню, настигать стали. А он им ассигнации кидает! Пока те подбирали, он и ушел.