Тай-Пен (СИ) - Шимохин Дмитрий - Страница 8

Я покинул контору, оставив Аристарха Степановича и его помощников в состоянии эйфории. Они смотрели на меня как на волшебника, спустившегося с небес. Они не знали моего настоящего имени, не знали, кто я. Но я только что, оставшись в тени, соединил промышленную мощь Урала с финансовой силой Москвы, создав еще один союз. Рекунов, бывший свидетелем всего этого, молчал, но я видел в его глазах новое, невольное уважение. Он начинал понимать, что сила моего оружия не только в револьвер.

Отдохнув как следует и перегрузив товар на сани, мы вновь отправились в путь.

После нескольких недель пути по бесконечному белому безмолвию Сибирского тракта наш санный обоз наконец втянулся в Тобольск. Древняя столица Сибири, раскинувшаяся под высоким холмом, встретила нас скрипом полозьев, лаем собак и густым дымом, столбами стоявшим над заснеженными крышами.

Для нашего каравана это была запланированная, долгожданная остановка. Люди устали, лошади выбились из сил. Я распорядился разместить всех на нескольких постоялых дворах, людям надо было отдохнуть, отогреться и пополнить припасы.

Но для меня это был не просто привал.

Не заезжая на постоялый двор, я вместе с Изей и Рекуновым велел нашему ямщику ехать по другому адресу, где должен был стоять новый приют. В моем дорожном саквояже рядом с револьвером лежал самый важный документ в моей жизни — официальная бумага о принятии меня в русское подданство и разрешение на усыновление. Я ехал за сыном.

Сердце стучало в груди так, что, казалось, его слышали все. Я то и дело касался внутреннего кармана сюртука, где лежали бумаги: мой пропуск в новую жизнь, в отцовство. Я представлял себе, как войду в приют, как увижу его, как впервые назову сыном.

— Курила, ты только не волнуйся, — бормотал Изя, видя мое состояние. — Сейчас приедем, заберем парня. Все будет хорошо. Таки я тебе говорю!

Рекунов, сидевший напротив, молчал, но даже его каменное лицо казалось чуть мягче обычного.

Наконец сани остановились на окраине города.

— Приехали, ваше благородие, — сказал ямщик, указывая кнутом. — Вот она, эта улица. Приют — он тут был.

Я выглянул из кибитки, ожидая увидеть старое казенное здание, возможно, обветшалое, но полное жизни. Но его не было.

Перед нами, на том месте, где, по всем картам и планам, должен был стоять новопостроенный приют, расстилался лишь большой, заснеженный пустырь.

Глава 5

Глава 5

Я смотрел на это пустое заснеженное место, а зубы начинали скрежетать.

— Курила, может, мы адресом ошиблись? — первым нарушил тишину Изя, и в его голосе звенела тревога. — Кучер, ты уверен, что это здесь?

— А как же не здесь, — пробасил ямщик, тоже с недоумением глядя на пустырь. — Вот она, Никольская улица. Тут завсегда приют был. А теперь… видать, снесли али сгорел.

— Блядь, — вырвалось у меня тихо, почти беззвучно.

Изя и Рекунов молчали, не решаясь меня беспокоить, чувствуя момент. Что они могли сказать? Что сделать?

И тут в памяти всплыло лицо. Доброе, морщинистое, полное мудрой печали. Прасковья Ильинична. Старая каторжанка, работница из тюремного острога. Женщина, которую я нанял приглядывать за моим сыном, моя единственная ниточка к нему в этом проклятом городе. Она. Если кто-то и мог знать, то это она.

— К тюремному острогу! — прохрипел я ямщику. — Живо!

Мы снова понеслись по скрипучему снегу. Но теперь я не чувствовал надежды. Я испытывал только первобытный, животный страх.

Домик Прасковьи Ильиничны стоял на самой окраине, у серых, угрюмых стен острога. Маленький, вросший в землю, но с аккуратными, чистыми занавесками на окнах и дымком, вьющимся из трубы. Я выскочил из саней, не дожидаясь, пока они остановятся, и бросился к низкой двери.

Она открыла почти сразу, словно ждала. Увидев меня, ахнула, всплеснула руками, и ее лицо озарилось радостью.

— Милок! Вернулся! Господи, слава тебе…

— Он… где он? — перебил я ее, не в силах больше терпеть.

Она молча отступила в сторону, пропуская меня в избу.

Изя с Рекуновым остались на улице и, видя, что все закончилось хорошо, вернулись на постоялый двор.

Внутри было жарко натоплено, пахло сушеными травами и свежим хлебом. И посреди комнаты на домотканом коврике, сидел он.

Маленький серьезный мальчик, которому на вид было чуть больше двух лет. Он был одет в чистую холщовую рубашку и с невероятным усердием игрался с деревянной ложкой. Услышав наши голоса, поднял голову. И я утонул. Утонул в огромных, как у меня, глазах, которые смотрели с детским, невинным любопытством. Мой сын.

Я опустился на колени, не смея подойти ближе. Все слова, которые я готовил, все мысли — все вылетело из головы. Я просто смотрел на него и молчал.

Прасковья Ильинична подошла и положила свою сухую, теплую руку мне на плечо.

— Ванечка, — тихо сказала она. — Вот и твой тятя приехал.

Я оставался с сыном до вечера, а потом, когда он уснул, убаюканный на теплой печи, Прасковья Ильинична, отчитываясь передо мной, как перед хозяином, рассказала горькую правду.

— Старый-то приют снесли, — говорила она, и в ее голосе звенела горечь. — А как до стройки новой дошло, тут и началось. Прознал начальник тюрьмы, что Общество благотворителей строителей ищет, сам к ним и явился. План у него был благородный: построить приют на общественные деньги да силами арестантов. Мол, дешевле, и арестанты при полезной работе будут, исправятся.

Она горько усмехнулась.

— А на деле-то что вышло? Деньги, что вы и остальные пожертвовали, он забрал, а про стройку и думать забыл. Арестантов пару раз выгнали на пустырь, они бревна растащили, и все на том кончилось. А сирот… — Она перекрестилась. — Всех, кто постарше, обратно в тюремный острог перевели, в общие камеры. Говорят, мрут там как мухи. Одного только Ваньку я и успела к себе забрать. Как вы велели, глаз с него не спускала. Сказала, хворый он, ухода требует. Отдали, да и то пришлось рубль сунуть. А за остальных душа болит, ой как болит…

Я вернулся в свой унылый номер на постоялом дворе. Изя и Рекунов уже ждали. Они ничего не спрашивали — по моему лицу и так было все понятно.

Я был в бешенстве. Информация о начальнике тюрьмы и арестантах стала последней каплей, личным оскорблением, которое всколыхнуло в моей душе самые темные, самые болезненные воспоминания.

В моей памяти с мучительной ясностью всплыли картины собственного прошлого. Этап. Бесконечный серый путь по замерзшей земле. Голод, который грыз внутренности так, что хотелось выть. Холод, от которого ломило кости и темнело в глазах. Унижение. И вечная, мелкая, подлая вороватость начальства.

Я остановился у окна и сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Начальник тюрьмы не просто вор. Он — воплощение той самой системы, которая паразитирует на самых бесправных. Он — та самая мразь, что отбирает последний кусок хлеба у каторжника и последнюю надежду у сироты.

«Мрази… — пронеслось у меня в голове. — Такие мрази существуют. Готовые обворовать самых беззащитных — сирот. И прикрыться для этого трудом других несчастных — арестантов, у которых крадут последний кусок хлеба».

— Курила, я тебя умоляю, только не делай глупостей! — Изя, видя мое состояние, испуганно подался вперед. Он, видимо, решил, что я сейчас схвачу револьвер и побегу вершить суд. — Я понимаю, ты зол, я сам готов разорвать этого поца на куски! Мы этим шлемазлам все волосы повыдергиваем, они еще не знают, с кем связались! Но не надо сейчас бежать и бить ему морду. Это ничего не решит!

Рекунов, сидевший до этого неподвижно в углу, молча поднял на меня свои холодные, бесцветные глаза. Он ничего не советовал, не лез с вопросами. Просто ждал, и я знал, что он готов помочь.

— Нет, — сказал я, и они оба удивленно посмотрели на меня. — Простая расправа — это слишком мелко. Вырвать у него деньги — это не решение. На его место придет другой такой же. Я устрою такое, что многие годы некоторым еще икаться будет.