Генеральская дочь. Зареченские (СИ) - Соболева Мелания - Страница 21

— Он угрожает тебе? — уже знал ответ, но все равно спросил.

— Он угрожает тебе, — тихо сказала она.

— Я не боюсь его.

— Он сказал… если я не помогу вытащить его дружка из зоны, то с тобой разберутся. Он сказал «Бешеный». Я… не знаю, но он это сказал так, будто тот уже у твоей двери стоит.

И у меня внутри все встало. Как лед. Бешеный. Этот мудак уже близко. Уже знает, кто я. Уже копает под меня. Это значит — я его совсем скоро достану.

Я посмотрел на нее. Мокрая. Холодная. Но не сломанная. И внутри у меня все заиграло. Она пришла ко мне. Сказала. Переживает. За меня. А мне… чертовски захотелось согреть ее. Руками. Телом. Хоть чем-то, блядь.

— Ты что, переживаешь за меня? — усмехнулся, голос сел, как после ночи с дешевым самогоном.

Она не ответила. Просто стояла. И это молчание — громче крика. Она вся дрожала, а я, как идиот, думал не о том, что ей страшно, а о том, как бы подольше смотреть на то, как прилипает ее кофта. Как ее глаза не врут. Как она… живая. Настоящая.

Я сделал шаг ближе. Она не двинулась. Ни на шаг.

— Я просто не хочу, чтобы тебя убили по моей вине, придурок, — прошипела она, тихо, почти не дыша, но каждый слог резал по коже, как лезвие по внутренней стороне запястья.

Ладно. Вот этого мне и не хватало. Не сладкой Алины из генеральской квартиры, не стервы с клубной стойки, а вот этой — огненной, с глазами, в которых вместо зрачков искры, с голосом, который дрожит от страха, но все равно кидается грудью на амбразуру, чтобы меня вытащить. Именно в такие моменты я становлюсь чертовски… твердым. Не только в теле — в характере, в решении, в желании.

Я сделал шаг ближе, чувствуя, как ее дыхание касается моего лица. Один воздух на двоих, будто мы в камере без окон. Она не двинулась. Не отшатнулась. Только глаза у нее сузились, как у кошки, готовой либо кинуться, либо сдаться — в зависимости от того, кто первый дрогнет.

— Здесь вообще нет твоей вины, Алина, — сказал я, хрипло, прямо ей в губы.

Она опустила взгляд. Мельком. Но этого хватило, чтобы я понял: она смотрела именно туда. И мне уже не нужно было гадать, думает ли она о том же. Все было на лице. В шее, натянувшейся, как струна. В пальцах, сжимающих край свитера.

Черт. Все, баста. Я больше не выдержал.

Я схватил ее за затылок резко, жестко, без предупреждений, вжал в себя, как в последний раз. Моя рука впилась в ее мокрые волосы, пальцы скользнули по затылку, чувствуя холод кожи под липкой от дождя тканью. И я впился в ее губы, глубоко, с яростью, с тем голодом, что накапливался неделями — я жрал ее. Я вторгся языком в ее рот, как вражескую территорию, и она отвечала — стоном, губами, прикусывая мой язык.

Мокрая одежда прилипала к ней, как вторая кожа. Я чувствовал, как сквозь тонкую ткань проступают ее соски — твердые, как два гвоздя, — и это сносило мне башню. Одежда холодная, вся насквозь, лезет под пальцы, липнет к телу. А я — голый по пояс, и ее мокрая грудь прижималась к моей коже, и этот контраст — лед и пламя — сводил с ума.

Я рванул ее ближе, чувствовал, как ее живот касается моего, как дрожит она, как ногти ее впиваются в мои плечи, оставляя царапины, как она выгибается, будто хочет залезть под кожу. И стоны — низкие, глухие, сдавленные, срывающиеся с ее губ, каждый из которых отдавался внизу живота, как удар, как вспышка.

Я кусал ее губы, жадно, до боли, и не отпускал.

Я не остановился. Не мог. Да и не хотел. Все пошло к чертям в тот момент, как только мои губы коснулись ее. Там уже не было возврата — только мы, жара, холод и этот бешеный, липкий голод, который невозможно насытить. Я чуть разжал хватку, не отрываясь от ее рта, и медленно, с тем мерзким, нарочитым спокойствием, которое вырастает из безумия, просунул ладони под ее водолазку.

Холодная, насквозь промокшая ткань скользила по моим рукам, как змея, пока кожа ее не встретила мои пальцы — горячая, дрожащая, покрытая мурашками, как будто ток пошел по венам. Я чувствовал каждую вибрацию под пальцами, как она дернулась, вздрогнула, как все ее тело отозвалось на это касание. Она на миг отстранилась — не в отказе, в рефлексе, словно вдохнуть нужно было, вынырнуть на поверхность. Глубоко, с хрипом, с напряжением в каждом вдохе. Но я не дал ей времени.

Я снова вжал ее в себя, резко, как удар — и поцеловал глубже, яростнее. Руки мои скользнули выше по ее телу, по изгибам ребер, по влажной, дрожащей коже, пока не добрались до груди. И тогда — оба больших пальца легким нажимом сомкнулись на ее сосках, твердых, как камень, чувствительных до безумия. Она застонала — глухо, резко, как будто ее выстрелили изнутри.

Этот стон прошел сквозь меня, как пуля — горячий, обжигающий, точный. Она вжалась в меня бедрами, будто сама уже не могла терпеть, будто искала, чувствовала мою твердость, трением через джинсы, через свою липкую одежду, будто это был якорь, ее проклятое спасение. А я крутил пальцами — медленно, точно, с нарастающим давлением, скользя, прижимая, мучая, доводя.

И в каждом ее выдохе было отчаяние. Она не умела сдерживаться — и я не хотел, чтобы она сдерживалась. Пусть весь этот мокрый, грязный, опасный, адский город слышит, как она стонет для меня.

Сорвал с нее водолазку рывком, будто шмотку с мишени на стрельбище. Она зацепилась за локти, за волосы, но я дернул сильнее, и ткань сдалась, как все вокруг нее. Открылась под моими руками — хрупкая, злая, мокрая до нитки. Я вжал ее в себя, сжав за талию.

— Мы не… не можем… — хрипло, губами в губы, будто воздух выговаривать жалко.

Да пошло оно все. Я зарычал и вцепился в ее нижнюю губу зубами — не до крови, но чтоб помнила, чтоб знала, с кем сейчас. Она выгнулась, будто по нерву прошел ток, а я держал, вжимал в себя, сжимал так, что косточки под пальцами отзывались.

— Нет, твоему отцу это бы не понравилось, — процедил я, и в этом было все: злость, ярость, отчаяние, плевок в его сторону. Я продолжал целовать ее, давить, брать, а она — тянула меня к себе, впивалась пальцами в шею, в волосы, будто боялась, что исчезну. Как будто была еще та жизнь, где нас нет.

Мои руки соскользнули вниз, на ее живот, под пояс. Нащупал пуговицу джинсов — и сдернул. Одним движением, резким, как прием на улице. Она дернулась — не от страха, от жара. Помогла, сдернула их с ног, осталась в одних трусиках — белые, как насмешка, как будто из другого мира, которого давно нет. Мокрая ткань прилипла к ней, обрисовывая все, что я давно хотел видеть без всякой одежды. Я смотрел на нее — дыхание сбито, в висках гул, как после взрыва.

Потом снова схватил. Сильнее. Взял ее за волосы, намотал на кулак — жестко. Притянул, вжал в грудь, чувствовал, как ее кожа горит сквозь остатки ткани. Руки дрожали, но держали крепко. Поднял ее резким движением — как тряпичную, как свою. Ноги обвились вокруг моей талии, сами, без слов. Я шел к дивану, с ее дыханием у горла, с ее грудью, тершейся о меня, с ее бедрами, которые уже сами искали опору, давление, огонь.

— Саш… — дрожащим голосом, будто у нее в груди порвался провод.

А я хотел слышать свое имя с ее губ только иначе — с надрывом, со стоном, с тем хрипом, когда она теряет себя. Я мечтал об этом, как мечтают те, кто не выживет завтра.

Глава 19

Шурка

Я опустился на диван, усадив ее сверху, тяжело дыша, как после забега под выстрелами. Она села на меня, и я почувствовал — через трусики, через свои шорты — как она обволакивает, давит, пульсирует. Она резко втянула воздух, как будто дернула за оголенный провод, и я замер. Держал ее за бедра, за задницу, за этот тонкий промежуток между нежностью и болью, и чувствовал, как мы горим, как плавимся в этом адском городе, где нет будущего, есть только — сейчас.

Она смотрела на меня, как будто сама себя не узнавала. Испуг — был. Конечно был. Как у любого, кто влетел в шторм, не зная, плыть ли вперед или зарыться под воду. Но в глазах ее пылал огонь — не трусость, не мольба, не отказ. Огонь. Она сидела на мне, легкая, я чувствовал каждое движение — сквозь ткань, через пульс. Я стал тверже стали. Тверже своих решений. Все во мне было напряжено до предела, будто на грани срыва. Мои пальцы вжались в ее бедра, сильно, резко, так, что она чуть не вздрогнула. Я не мог остановиться — вжимал ее в себя, будто хотел оставить на ней следы, выжечь, чтобы запомнила.