Пацанская любовь. Зареченские (СИ) - Соболева Мелания - Страница 37

— Ну че, — сказал Шурка. — Поехали.

— Куда?

— Куда хочешь. Главное — не обратно.

Я кивнул. И пошел с ними.

А через день мне сказали официально: перчатка с кровью — Рыжего и Лысого. Камера подтвердила, что я был в другом конце района. Бабка подтвердила. Ленька — подтвердил. Даже брат Лысого — сдал. Все сошлось. Как цепь. Как ответ.

Но больше всего — сошлись они. Те, кто не дал мне исчезнуть.

Мы стояли молча. Без жестов, без сигарет, без взглядов друг на друга. Просто встали по краю, как на суд. Только не нас судили. А его. Все произошло быстро, но при этом, как в замедленном кино. Двор у «северных» — тот самый, где стены ободраны временем, где бетон пьет кровь, как вода. Где все и началось. Где Рыжего в последний раз видели живым. Где Лысый вышел тогда, как будто царь. Сейчас он тоже вышел. Но уже не царь. А кабан, у которого под ногами подгорел пол.

Машины с мигалками не выли. Приехали без показухи. Тихо. По делу. Два УАЗА, четверо в форме, двое в гражданке. Один с папкой. Второй с наручниками. Вышли — не с разбега, не с мата. Просто подошли. Лысый стоял у подъезда, с бычком в зубах, смеялся с кем-то из своих, сплюнул, поправил цепь. Потом увидел их. И все. Смех исчез. Глаза сузились.

— Че за цирк, а? Кто вы такие, нах…

— Гражданин Ковалев, — начал один, голос как нож — вежливый, но острый. — Вы задержаны по подозрению в совершении убийства. Оружие преступления — найдено. Свидетельские показания — собраны. Просим пройти с нами.

Лысый захрипел. Не от страха — от злости. Он не верил. Он думал, что это фокус. Что его «прикроют», как раньше. Что это ошибка. Он начал орать. Плеваться. Трясти плечами.

— Да вы че, охренели?! Я вам, сука, ща… Кто на меня показал?! Шлюхи зареченские, суки! Это все они! Леха, ты где?! А, ты тут, тварь… Ты это сделал! Ты и твои шавки! Я тебя… Я…

Но я уже смотрел ему в спину. Молча. Как на человека, который проиграл. Не потому, что его скрутили. А потому, что был пустой. Без чести. Без тормозов. Без тормоза внутри. Он продавал страх. А мы вернули долг.

Он вертелся, как раненый пес. Один из ментов вцепился в его локоть, другой — в шею, мягко, но так, что тот просел. Наручники клацнули, как точка в предложении. Все. Сказано.

«Северные» стояли, как зрители на похоронах. Ни один не дернулся. Ни один не вышел. Потому что знали. Видели. И понимали — это по делу. Не слом, не крысятничество. Просто конец игры.

Он все еще орал. Я все еще стоял. Не шевельнулся. Не моргнул. Потому что не было нужды. Все уже случилось. Все, что должно.

И когда дверь УАЗА захлопнулась, и мотор завелся, я понял — Рыжий отомщен. Не местью. А справедливостью. Впервые за долгое время — по-честному. Без крови. Но с точкой.

Он сидел у окна, в той самой кухне, где все начиналось. Где я пил чай, когда в дверь постучали и повели меня, как собаку. Сейчас он сидел так же, только взгляд был не как раньше. Не каменный. Не ледяной. А просто — усталый. Как будто внутри у него шестерни ржавели от всего, что случилось. Я зашел сам. Он не звал. Я знал, что должен прийти. Не потому что надо поговорить. А потому что мы оба теперь жили с грузом, который не выбросить.

Он налил себе чаю. Без слов. Мне — нет. И правильно. Я и не хотел. Он сделал глоток, потом сказал:

— Все могло быть иначе. Могло и не дойти до этого.

Я смотрел на него. Молчал. Он продолжил:

— Если бы ты тогда меня послушал… если бы не полез. Не в эту драку. Не к этой женщине. Если бы не полез в чужую жизнь — ты бы сейчас не сидел в камере. Не дышал этим дерьмом. Не смотрел на мир через решетку.

Я усмехнулся. Грубо. Горько.

— А если бы я тогда не полез — Рыжий был бы жив?

Он отвел взгляд. Как будто впервые не знал, что сказать. Я подошел ближе. Прислонился к косяку.

— Ты живешь по правилам. Ты их изучил, ты ими дышишь. Я тебя не виню. Ты мент. Я это понял. Поздно — но понял. А я — не мент. Я просто пацан с Зареченки. И если я не вступлюсь за своего — я не человек. Я тень.

Он помолчал. Потом поднял глаза.

— Ты бы и сейчас так сделал?

— Да. Я бы все равно сделал. Не потому что правильно. А потому что по-другому — не я.

Тишина. Чайник снова загудел. Он не встал выключать. Просто сидел.

— Ты упрямый, как мать, — сказал он. — Только у нее это было мягко. А у тебя — как бетон в зубах. — Может, потому что я тебя так учился любить. Без слов. Через поступки.

Пальцы на чашке — побелели. Я хотел уйти. Но стоял. Он вдруг выдохнул, как будто что-то прожег внутри.

— Я горжусь тобой. По-своему. Не скажу, что все делал правильно. Но ты выстоял. По-своему. Значит, мужик.

Я кивнул. Только один раз. Не потому что ждал. А потому что — услышал. Он не из тех, кто скажет «прости». Но он сказал то, что важнее. И я ушел. Без слов. Потому что между нами все уже было сказано. До этой кухни. До этой жизни. Просто теперь — мы оба знали.

В гараже было как всегда — холодно, пыльно, пахло прошлым. Металл, старая тряпка, кирпичная стена, на которой мы когда-то ручкой нацарапали дату, когда первый раз сюда пришли. Она стерлась почти, но мы помнили. Мы не забывали ничего. Даже если хотели.

Шурка сидел на старом ящике, Костян прислонился к двери, Серый заварил чай в той же оббитой кружке, в которой Васька когда-то наливал воду после беготни. Мы не говорили. Сигареты тлели, пар из рта шел, как будто из нас выходило то, что застряло за эти недели. Сердце не билось — оно тихо постукивало, как будто боялось снова сорваться.

Я не спрашивал, что у них на душе. У всех одно. Мы не те, кто будут по кругу гонять: «Ты как?» Мы просто рядом. И это — единственное, что сейчас по-настоящему лечит.

Шурка бросил окурок на бетон, раздавил носком.

— Минус один. Но ты-то вернулся.

Я выдохнул. Не в ответ — в небо. Потом отпил глоток чая. Горький, как жизнь. Греет только потому, что свой. Домашний.

— Знаете… справедливость — это не слово. Это когда ты глядишь в глаза тому, кто виноват, и видишь, как он падает. Не физически. Внутри. Когда орет, дергается, обвиняет — а ты стоишь. Молча. Потому что правда уже сказала за тебя. Рыжий теперь не просто память. Не просто «один из». Он — правда. Его имя сказано вслух, не шепотом. Его смерть признана. За нее кто-то ответил. И это — не месть. Это… как будто нам вернули частичку. Маленькую. Но нашу.

Шурка глянул на меня. Костян кивнул чуть. Серый потянулся за следующей сигаретой.

— Нас мало. — Я говорил, и голос был твердым, не дрожал. — Но мы держим. Нас не ждут. Нас не зовут. Нам не дают. Но если мы стоим — держится все. Гараж. Улица. Двор. Память. И если хоть один из нас упадет — остальные поднимут. Не потому что герои. А потому что по-другому нельзя.

И я знал — Рыжий это слышит. Не в небе, не в образах. А вот тут. В этом чае. В этой пыли. В этой паузе между словами.

Глава 28

Леха

Школа встретила нас, как встречает район, в котором ты давно не появлялся. Не криком, не радостью. А шепотом. Стекла в окнах дрожали от ветра, но я чувствовал — это не только ветер. Это взгляды. Это фразы, вылетевшие из-под парты. Это паузы в разговорах, когда мы шли по коридору. Мы шли втроем: я, Шурка, Костян. Как всегда. Только теперь — с новым грузом. С новой историей, которую никто не расскажет вслух, но все уже передали друг другу.

Я не смотрел по сторонам. Не интересовало, кто там прятал глаза, кто строил из себя героя. Мне было плевать. По-настоящему. Все, что меня держало — было в одной двери. В одном кабинете. В одном человеке, которого я хотел увидеть больше, чем все остальное.

Кабинет литературы. Второй этаж, левый коридор. Знакомая ручка, облезлая табличка. Мое сердце уже било как под ногами поезд. Ладони вспотели, будто снова в первый раз. Я выдохнул. Тихо.

Открыл.

И внутри что-то сорвалось с цепи.