Пацанская любовь. Зареченские (СИ) - Соболева Мелания - Страница 36

Когда он открыл, сразу видно было — знал. Лицо каменное, не спросил, не удивился. Только прищурил глаза, как будто оценивал, кто из нас сейчас будет орать. Мы прошли, как к чужому. На кухне пусто. Только чайник гудит. Он сел. Мы — нет.

— Его забрали.

— Знаю.

— Просто так?

— Просто так не бывает.

Он не смотрел на нас. Говорил, как будто в протокол диктовал.

— Вы хотели, чтоб все пошло по букве? Пошло. Только по их букве.

— Вы ж сами передали улики.

— Передал. Не как отец. Как сотрудник. Не было права иначе.

— И что теперь? Он там. Один.

— И вы думаете, я рад этому?

Он посмотрел на нас впервые. Тяжелый взгляд. Такой, что чувствуешь себя пацаном с грязными руками.

— Вы не понимаете, как это работает. Ваша улица не закон. А я работаю по закону. Леха знал, что идет в гору. Против ветра. Я его не держал. Но предупредил. Он выбрал.

— Он выбрал не молчать, — выдал Костян. — Вы это называете ошибкой?

Отец Лехи встал, подошел к окну. Курить не стал. Просто стоял. Потом выдохнул.

— Я не могу развалить дело, только потому что это мой сын. Если он невиновен — выйдет. Если виновен — сядет. Я — не бог. Я — мент. Понимаете?

И вот тут меня прорвало.

— А не отец ты ему еще?! Просто ксиву примерил и все?! Мы его друзья, а вы — его кровь. И вы что? Ждете, когда система скажет «невиновен»? Вы что, думаете, она скажет это сама, если мы будем молчать?! Вы — не бог, да. Но вы могли встать за него. Хоть словом. Хоть шагом. Хоть на допросе. А вы где? На кухне. Чай пьете.

— Осторожней, — резко сказал он. — Не в ту дверь вы пришли, если хотите орать.

— Я не ору. Я просто не понимаю, как можно быть отцом и говорить, что все — «по процедуре».

Он подошел ко мне. Встал вплотную. Ни угрозы. Ни злости. Только глаза.

— Ты не жил этой жизнью. Ты не знаешь, что это — в отделе, где каждый твой шаг под наблюдением. Если я сейчас начну рвать рубаху и выносить дело — его закопают быстрее. А так — есть шанс. Маленький. Но есть.

— Шанс есть, когда рядом кто-то стоит, а не отступает.

Он долго молчал. А потом сказал:

— Я все делаю. Но по-своему. Не по-вашему. И если вы хотите помочь — не мешайте. Найдите, кто мог сдать. Найдите то, чего не видим мы. А здесь — вы мне не поможете.

Я сжал кулаки. Потом выдохнул. И вышел.

На лестнице Костян сказал:

— Он держится.

А я сказал:

— А Леха — нет.

Все внутри дрожало, как кабель под током. Мы вышли от отца Лехи, и я понял — надежды на помощь сверху нет. Никто нам не даст ключ от этой двери. Если хотим вытянуть Леху — только сами. Улицей. Головой. Риском. Я тогда сказал Костяну: «Едем к брату Лысого. Он что-то знает». Он кивнул. Без вопросов. Потому что знал — это не просто догадка. Это нутро. Шестое чувство, которое в Зареченске у пацанов вместо компаса.

Мы шли молча. Мимо знакомых домов, где за шторами прячутся те, кто слышал крики, но никогда не выйдет. Мимо той самой подворотни, где лежал Васька. Я сжал зубы, как будто это могла остановить воспоминания. Ничего не остановит, пока Леха там. Пока система тупо складывает в кучу чужие улики и лепит виноватого по форме.

Дом брата Лысого стоял как всегда — облезлый, с сеткой ржавой вместо забора. Он сам нас не ждал. Вышел в майке, глаза бегают, губы дергаются. Я сразу понял — знает. Боится. Но не за себя. За брата. За то, что уже началось.

— Шур… Костян… Здорово… Че приперлись?

— Поговорить надо, — сказал я и сделал шаг ближе. Он пятиться не стал. Но и не стоял спокойно.

— Да я все уже говорил…

— А теперь скажешь по-новому.

Он хмыкнул, но я видел — ему страшно. Не от нас. От того, что может быть дальше.

— Мы не менты, не бумажки. Но если ты сейчас не скажешь правду — брат твой сядет. А ты вместе с ним за ложную выдачу показаний.

Он замолчал. Костян рядом стоял — руки в карманы, но глаза — острые. Все было на нервах. Все, как при растяжке — один неверный шаг, и гремит. Я шагнул ближе. Не орал. Не махал руками. Просто смотрел.

— Слушай сюда. Мы знаем, что Лысый не ночевал у вас. Мы знаем, что он был не дома, когда Рыжего положили. Но без тебя — это воздух. А с тобой — это улика. Так что либо ты сейчас делаешь то, что должен, либо ты такой же, как тот, кто зарезал пацана, который за всех нас жил, а значит закончишь хреново, сценарий одинаковый для всех вас.

Он выдохнул, как будто в нем сломалась дверь. Плечи опали. Глаза опустил. Потом кивнул.

— Он пришел под утро. Часов в шесть. В куртке, вся в какой-то хрени… Я не спрашивал. Он сказал — не лезь. Но я видел. Он вымок, как пес. Пахло железом. Понял потом. Кровь. Я… я не думал, что это так.

— У тебя есть это на записи? Камера же у подъезда.

— Есть. Я сохранил. Подумал, что может…

— Покажи.

Он завел нас в комнату. Маленький телик, видеомагнитофон, кассета. Мы сидели, как на краю. Он перемотал. Показал. Время — 06:02. Лысый. Вошел в подъезд. Все. Этого было достаточно.

— Мы заберем это.

Он кивнул. Без возражений. Без слов. Я видел — в нем все уже рухнуло. Он сделал выбор. Не за брата. А за совесть. Или за себя, но плевать уже.

Вечером мы встретились с Серым. Он был бледный, но глаза горели. Он достал кассету, сунул нам в руки.

— Аптечный киоск. Камера возле павильона. В ту ночь, в 00:53 — Леха там. Четко. Проходит, закуривает. Видно лицо. Видно время. Запись старая, но читается. Мой знакомый на почте, у них там сеть городская… не спрашивайте, как достал.

Я смотрел на эту пленку, как на спасение. Костян сглотнул.

— Все бьется. Алиби. Время. Видео. Мы можем вытащить его.

Я кивнул. Впервые за все дни — по-настоящему.

— Утром идем в отдел. На чистую.

И пусть теперь они попробуют закрыть глаза.

Глава 27

Леха

Я сидел, как сидят те, у кого кончились патроны. Не на лавке — в себе. Мысли уже не бегали, а просто крутились, как старая пленка. Не было страха — только усталость. Такая, что даже спать не хотелось. Камера воняла все тем же — холод, пыль, и мертвое время. Казалось, все. Навсегда. Так будет. Пока не придет утро, потом снова ночь, потом снова утро, и я просто исчезну, растворюсь между допросами и заключением, и никто не вспомнит, кем я был до этого. Но утро пришло — не такое, как обычно.

Сначала шаги. Тяжелые. Знакомые. Не те, что шаркают по коридору, а твердые, как будто с кожаным каблуком по нервам. Я поднял глаза. За решеткой — он. Отец. Молча. Лицо — камень, как всегда. Только в глазах что-то другое. Не мягкость — нет. Не про него. Но что-то вроде: «Все». Ключ щелкнул, как щелчок хребта, когда тебя отпускает спина после драки. Он открыл дверь. Я не сразу понял. Просто встал. Смотрел. Он отступил на шаг.

— Идем, — сказал. Без объяснений. Без «все нормально». Просто — идем.

— Это…

— Не здесь, Леха. Все. Вопрос снят. Процесс закрыт. Ты свободен.

— Из-за чего?

Он посмотрел прямо, почти с вызовом.

— Видео. Свидетели. Перчатка. Экспертиза. Все сошлось. Поздно, как всегда, но точно.

Я вышел. Не торопясь. Как будто боялся, что это сон. Руки — в швах. Сердце — молчит. Не билось — стучало. Просто. Как молот. Я не сказал «спасибо». Не потому что не хотел — потому что мы не такие. Он знал. Я знал. Он сделал, как должен. Не как отец. Как человек.

На улице воздух был как в детстве — пах дворами, горячим асфальтом, прошлым. Я сделал шаг — и увидел их. Стояли втроем. Шурка. Костян. Серый. Без фраз. Просто стояли. Ждали. И как только я вышел — Шурка пошел вперед. Не рывком — твердо. Глянул. Я глянул. И он обнял. Сильно. Молча. Не хлопая по спине. Просто держал. Потому что был. Потому что вытащил. Потому что брат. Костян подошел и тоже. Без слов. Серый — позже. Тихо. Как всегда. Но обнял. И все внутри в тот момент, где я держался месяц, как на нитке, просто лопнуло. Без слез. Без показухи. Просто — почувствовал, что дышу. Что не один. Что не сломали.