Бездарь и домовой (СИ) - Сорокин Дмитрий - Страница 61

Трясло немилосердно, но надо было срочно начинать. Я представил себе, что на поляне никого нет, одна Наташа, и пою я только ей. Полегчало. Начали!

…А вот и август. Звёзды вниз

Проворней птиц слетают стаями,

Стекают каплями,

Суета, суматоха — только держись!

Это Бог

В назначенный собою срок

Швыряется звёздами —

Да ну, не будь так серьезна!

Сны.

На светлой стороне Луны

Их гномы выпекать должны

Для тех, кто как ты, ночами не спит,

На звёздное небо устало глядит.

Сны…

Давай-ка ты спи! [2]

_____________________________

[2] Реальная песня автора.

Судя по рёву, стоящей на поляне в одиночестве Наташе наша лирика зашла. Ну-ка проверим, как ей «Маленький склеп» понравится.

В отличие от меня, остальная банда чувствовала себя уверенно — видать, опытные лабухи, не впервой. Осёл с Петухом безупречно держали ритм, а осуществивший мечту стать собакой Борис (можно Боб, за глаза — Бобик) почти безошибочно басил. Юля отрывалась на всю катушку: ходила по сцене туда-сюда, хлестала хвостом, подходила к краю сцены, провокационно ставя ногу на монитор, отчего юбка задиралась свыше всяких приличий.

— Нет, ты только посмотри! Да у неё же грудь больше, чем у меня! И смотрит на него всё время! Да где он это страшилище откопал⁈ — бушевала Наташа, вместе с подругой смотревшая трансляцию фестиваля в сети.

— А он на нее вообще не смотрит, — заметила Надежда. — Он неотрывно смотрит на тебя, через камеру.

— И всё равно, вон, глянь, как стоит! И, спорю на что угодно, трусиков на ней нет!

— Там шерсти столько… — смеясь, махнула рукой Надя. — А ты у нас ревнивица, оказывается! Чего только о людях не узнаешь!

Впрочем, Фёдор, который и не подозревал, какие кары в эту секунду измышляла на его голову не на шутку разошедшаяся Наташа, поспешил реабилитироваться.

— А завершим мы выступление на лирической ноте. Наташа, любимая! Слушай! И запел сводящим с ума густым баритоном:

Луч солнца золотого тьмы скрыла пелена…

— Федя, Феденька, — залилась Наташа слезами. — Прости, любимый…

Мы зажгли. Зажгли! Поляна хлопала, свистела и ревела, почти как Бернесу! Это успех! Мандраж прошёл, накатила эйфория, и в состоянии восторженной невесомости, помахав публике, я сошёл со сцены.

— Федя, ты крутой! — бросилась кошка Юля мне на шею.

— Нет, Юль, Мы крутые! А, главное — вы! Так что давайте, дерзайте дальше сами. Голос у тебя хороший, если что, обращайся, еще песен напишу.

— Да как тебя найти-то?

— Очень просто, через «Пульс». Фёдор Ромодановский, я там один такой.

— Ромодановский⁈ Ты что, аристократ⁈

— Есть такое дело. Но жить не мешает…

— Мамочки родные… Это ты так развлекаешься, да?

— Нет. Всё по-честному. Просто у меня была давняя мечта. И теперь я ее осуществил, за что вам, ребята, огромное спасибо. Но теперь мне надо совсем другими делами заниматься…

— Поняла… Тебе спасибо! Слушай, может, мы когда-нибудь ещё, а?

— Кто знает, всё возможно.

Распрощавшись с ребятами, сел в свой рыдван с твердым намерением немедленно ехать домой.

— Поздравляю, мой добрый сеньор! Это было замечательное выступление. И я рад, что вы осуществили свою мечту, — прозвучал такой знакомый голос.

— Нафаня! Живой!

— К вашим услугам, мой добрый сеньор!

— Как у тебя с маной?

— Отлично подзарядился во время фестиваля, так что готов на любые свершения, — отрапортовал невидмый домовой.

— Славно, дружище. Тогда давай отъедем отсюда подальше и перепрыгнем в Тарусу. Там всё и расскажешь, что захочешь рассказать. Как говорил один царевич, у меня в этом городе остались незакрытые дела.

Настроение взлетело еще выше. Нафаня жив! Я, улыбаясь от уха до уха, покидал фестивальный полигон под неодобрительное ворчание так и не закрытой кхазадки по фамилии Гештальт, и думал о том, что уж свой-то я закрыл. И — отлегло, как отрезало. Нет, я был натурально доволен и счастлив, это очень особенное ощущение: петь на сцене и ловить энергетику зала. Но вот прямо вот сейчас я понял, что это не моё. Повторить когда-нибудь раз-другой — почему нет, но так-то по жизни хочется совсем другим заняться. Меня ждет магия, в которой я по сей момент ни в зуб ногой, и я, наверное, как Ломоносов сейчас, что шагал с рыбным обозом, обуреваемый жаждой знаний.

Но вот отъехали подальше, и я остановил машину.

— Нафаня, мы готовы?

— Готовы мой добрый сеньор.

— Тогда погнали в Тарусу.

Всего два удара сердца — и мы на обочине калужского тракта, всего за пару верст до Тарусы. Сняли отвод глаз, да и поехали к себе на Овражную, где, разумеется, никого не было — календарный месяц до того дня, когда хозяин-пьяница придет за квартплатой, еще далеко не истёк.

Глава 30

Пятнадцать дней

Едва ли кто из респектабельных обладателей домовых использовал из когда-нибудь в качестве принтера. Я вот сообразил, что можно и так, и теперь Нафаня, сожравший четыре тульских пряника, выдувал ртом струю неопределенного цвета, которая на земле формировала бронзовую табличку с надписью «Na etom meste budet obustroen Istoricheckiy park „Dvor pervogo knyazya Tarusy“ Administraciya». Я впервые видел, как домовой работает производителем чего-либо, и понял, что едва ли хочу знать, как именно он изготавливает эликсиры, например. Готовую табличку я «вечным» клеем прикрепил к здоровенному камню, который от реки на холм взгромоздили те самые мертвецы, что на этом же самом холме пустили клочки по закоулочкам. Втащили, вкопали, после чего я их и отпустил с миром. А камень с табличкой был моим личным гвоздем в задницу герру Шляппербзяхелю и его непосредственному начальству. Нет, они ни в чем не провинились, во всяком случае передо мной, но исторические места надо содержать сообразно их статусу, а то обязательно заведется очередной Никаноров и будет мутить всякое. Впрочем, пусть побегают, а я и эту главу закрыл.

Обновленный мост через овраг выглядел куда красивее прежнего. Сейчас по нему плачущая девочка лет восьми, размазывая злые слёзы по лицу, прутиком гнала пяток гусей в Заовражье.

— Опротивели Марусе

Петухи да гуси.

Сколько ходит их в Тарусе,

Господи Исусе! — продекламипрвал я.

— И всё-таки вы мне соврали, Фёдор, — укоризненно произнес за спиной женский голос. — Вы поэт, причем, как я вижу, неплохой.

— Это не мои стихи, Марина Ивановна, — повернулся я к академику аэромантии. — Здравствуйте, рад встрече. Стихи не мои, их очень давно написал Николай Заболоцкий.

— Коля? — очень сильно удивилась Цветаева. — Но он же погиб в тридцать четвертом… И я никогда не знала, что он пишет стихи. Вот аэромантом был великолепным — у них это наследственное. Но где вы… А! Я поняла. Так сходится… Вы из этих, из переселенцев, да? Правоверный индуист, наверное?

Я рассмеялся.

— Нет, индуизм здесь ни с какого боку, но вы угадали. И да, это другой Заболоцкий.

— Надо же как… А помните еще его стихи?

— Только одно, — и я прочел ей «Некрасивую девочку», выученную еще в школе.

— Невероятно прекрасно и очень глубоко, хотя и проще простого. Потрясающе! И что, что он там?

— Был известным поэтом, — пожал я плечами, поскольку о биографии Заболоцкого не помнил почти ничего.

— А я?… Я там есть?

— Вы там были, Марина Ивановна, мягко ответил я. — И были великой поэтессой — прямо, как тут.

— А… впрочем, нет, этого, наверное, не надо, — покачала она головой.

А я подумал, что точно не надо, и собирался сменить тему, но тут она сама себя сменила: к нам подошли трое людей-пьяниц, вида самого неприглядного.

— О как. Мамочка выгуливает сыночка! — жизнерадостно прохрипел один из них. — А помогите труженикам здоровья поправить, а? Пожалуйте денежку-другую на опохмел.