Бездарь и домовой (СИ) - Сорокин Дмитрий - Страница 58

И дым ест глаза [1]…

[1] Реально существующая песня «Дым», сочиненная и исполняемая в составе группы автором. Желающие могут послушать по ссылке https://band.link/bnsmoke

Мощный удар швырнул его наземь. Рыча, как разбуженный невовремя медведь, невесть откуда возникший Ромодановский ногами расшвырял остатки костра, схватил Дубровского за грудки и принялся его трясти.

— Ты куда, ять, собрался, дурилка картонная⁈ Сказано тебе, оставь мертвое мёртвым! Живи, скотина!

— Ты… ты назвал меня скотиной? — удивился Володя.

— Да, ять! Можете вызвать меня за это на дуэль, ваша милость! — ревел Фёдор. — А сейчас — пошёл вон отсюда, идиота кусок! Живи!

— Владимир Андреевич, проснитесь, — кто-то тряс Дубровского за плечо.

— А? Что? Фёдор?..

— Семь утра, Владимир Андреевич, — смущенно улыбнулась медсестра Воронежской лечебницы. — Вы просили разбудить.

— Да, спасибо. Спасибо, иду. Я иду.

Он сполоснул лицо, чтобы хоть как-то проснуться. Вышел на улицу, покурил. Надо проведать раненых. Как они там?

Кхазад ничуть не преувеличил масштаб бедствия, и работы оказалось действительно слишком много. Самых тяжелых конвертопланами увезли в Воронеж, Володя их сопровождал. В минуту просветления сообразил позвонить домашним, успокоить, что жив-здоров, но очень занят — и с головой нырнул во врачевание. Все борисоглебские пустоцветы, вне зависимости от половины города, в которой жили, служили медикам «батарейками», и никто не роптал: тут, на границе хтони, необходимость таких мер понимали отчетливо. Теперь надо посмотреть, как подопечные, убедиться, что местным коллегам его помощь не требуется, и можно домой.

Он осмотрел каждого раненого, поговорил с воронежскими врачами, и, не забыв чемодан (ценнейший подарок от Феди, сам бы такой не потянул, если честно), пошел к выходу, машинально читая вкладки с именами больных на дверях. Уже перед третьей остановился как вкопанный.

— А ведь… а ведь она тоже мой пациент, — пробормотал Володя и решительно толкнул дверь.

— Ух ты-ы-ы… — улыбнулась Мария Лопухина. — А вот и ты. С добрым утром!

Меня очень сильно выручил Наташин папа. После того, как я во всех доступных мне подробностях поведал ничего не понимающим Володиным домочадцам и гостям полную историю его едва не состоявшейся кибернетической свадьбы, в столовой повисла гнетущая тишина. Софья Алексеевна заплакала, Катя тоже куксилась. Бледная Наташа, не отрываясь, смотрела на меня огромными глазами.

— Милейший, — ухватил Кудашев проходившего мимо слугу. — Нам срочно необходим коньяк, и все, что к нему полагается. Очень быстро, пожалуйста.

Видя, что барыня никак не возражает, слуга кивнул и убежал. Уже через минуту он притащил поднос с тремя бутылками и бокалами, следом служанка принесла блюдо с наскоро нарезанными фруктами.

— Нам всем необходимо противошоковое, — провозгласил Константин Аркадьевич. Пить тут не за что, конечно, кроме одного: чтобы Владимиру Андреевичу хватило сил справиться со всем этим. А нам всем нужно прийти в себя. Поэтому предлагаю нам немедленно принять этих сердечных капель.

Все, включая юную Катю, приняли. Едва хрустнув кусочком яблока, Кудашев принялся бодро рассказывать какую-то чушь из серии «а вот, помнится, у нас в лаборатории было…», многослойно растекаясь мыслью по древу, ветвя повествование с такой силой, что даже Бокаччо или Потоцкому[2] едва ли удалось бы собрать это всё воедино. Но нужный эффект был достигнут, белый шум забил переживания, и полчаса спустя офонаревшие гости принялись расходиться. Софью Алексеевну с Катюшей увели Наташины родители, мне Константин Аркадьевич подмигнул особенным образом, так что Наташу я взял на себя, хотя в любом случае собирался. Мы ушли в парк. Начала Наташа для ситуации несколько неожиданно.

[2] Джованни Бокаччо написал «Декамерон», Ян Потоцкий — «Рукопись, найденную в Сарагосе». Разбираться в нагромождениях и хитросплетениях сюжетов в этих книгах — очень особенное удовольствие. Но не для всех.

— Федя, — тихо сказала она, — а поцелуй меня крепко-крепко.

Ну, как отказать любимой девушке?

— Ты мне, пожалуйста. Вот что объясни, — сказала она, когда, нацеловавшись, мы пошли дальше. — Я понимаю, что то, что произошло с Володей — ужас и кошмар, а то, что сделал доктор Стрешнев — плохо. Но я не понимаю, почему именно. Объясни? Ведь, вроде бы, так можно и не потерять любимого человека… Я чувствую, понимаю, что это неправильно, но не могу до конца уяснить, почему.

— Смотри, малыш, всё просто. Предположим, я вот умер, и доктор Стрешнев сделал нового меня, да так, что ты ничего не заметила. Но, во-первых, это совершенно точно буду не я, даже если удастся собрать огромное количество материала и по ним воссоздать мою личность. Это буду не я, потому что то, как нас видят со стороны и то, как мы осознаем себя сами — как правило, очень разные вещи. А здесь им придется совпадать — по крайней мере, на первых порах, пока новый я не обучусь до какого-то приемлемого уровня осознанности. Соответственно, коренным образом изменится мотивация всей моей жизни, и в какой-то момент, который наступит достаточно быстро, ты с оторопью поймешь, что я постоянно делаю что-то не то. То есть вот не вовсе дичь, конечно, но я прежде никогда так бы не сделал — а теперь раз за разом. И возникает трещина, непонимание. А уже оно порождает страх — когда мы чего-то не можем понять, мы начинаем бояться, все такие, природой заложено. Когда состоящая в отношениях с мужчиной женщина начинает бояться чего-то, исходящего от него, чувствовать себя уязвимой, незащищенной — такие отношения обречены, и чем больше непонятного, тем больше страха и тем ближе конец — хотя, вроде, всё хорошо, никто никого не обижал. Потом вдруг выясняется, что я не помню ни как мы с тобой познакомились, ни как висели на мосту — когда меня реконструировали, об этом просто никто не рассказал. И трещина превращается в пропасть, которую не зарастить. Ты осознаешь, что живешь с совершенно незнакомым и непредсказуемым человеком, который при этом как две капли воды похож на того, кого ты любишь и (допустим) очень давно знаешь, а это — серьезнейшее испытание для психики. Так что хотя бы с этой точки зрения то, что сотворил Стрешнев — ужас. Хотя это лишь очень малая часть настоящего ужаса.

— Ой… Да, страшно, непредставимо просто, — Наташа прижалась ко мне, и я снова ее поцеловал. — А самое страшное, это когда Государь внезапно посылает куда-то полки на войну, а потом выясняется, что это и не государь вовсе, да?

— Нет, что ты, малыш. Это так, маленькая частность. Самое страшное — это когда, представь, идешь ты по улице ну, скажем, Алексина, вокруг полно людей: все что-то делают, разговаривают, дети играют. И среди них нет ни одного настоящего, все появились в лаборатории. И вовсе уж непонятно, есть ли у них душа. Хотя, почему непонятно — очень даже понятно. Откуда бы ей взяться, душе-то? Вот такие дела.

Мы некоторое время молча шли по аллее. Щебетали птицы — слава Богу, исключительно на птичьем языке, ветер шевелил кроны лип и дубов, и так, в целом-то, денек был хороший и жаркий.

— А ты ведь уедешь скоро, да? — сменила она тему.

— Да, завтра с утра. Но ненадолго. Уже через несколько дней я вернусь в отцовское имение под Калугой, а потом мы поженимся и переедем уже к нам в Ромодановское.

— Скорее бы…

— Потерпи, моя хорошая, — ответил я. Вообще, честно говоря, этот фестиваль мне уже никуда не сдался — настроение не то совершенно. Все эти приключения основательно выбили из колеи, а близость Наташи сводила с ума, и хотелось просто с ней не расставаться и никуда не ехать. Но если я умудрился протащить свою юношескую мечту через всю первую жизнь во вторую, отступать не надо. Надо просто дойти до конца и закрыть — а закрыть ли? — эту главу в книге своей души. Тем более, после всей этой круговерти, после потрясающей близости с Наташей, песни из меня поперли, как фарш из мясорубки, и с этим надо было что-то делать.