Бездарь и домовой (СИ) - Сорокин Дмитрий - Страница 52

Я узнал, что с самых детских лет Володя зачитывался Лесковым с его боевиками, и мечтал быть несокрушимым бойцом хтонического фронтира. Потом он познакомился с книгами в жанре, который в прошлой моей жизни назывался «детектив», и заболел уже всерьез. Особенным вниманием юного Дубровского пользовались сочинения Аркадия Кошко, воспевшего подвиги частного сыщика Бориса Савинкова, который с верным другом и напарником, саркастичным кхазадом Вассерманом, постоянно достающим из своего жилета самые удивительные и своевременные вещи, попадал в невероятные приключения, но силой своего ума и безупречностью логических построений раскрывал самые запутанные преступления во времена, предшествовавшие Восстанию Пустоцветов. Книжки эти так увлекли Володю, что он на полном серьёзе принялся тренировать свой ум (и обнаружившийся талант именно в этой области), и уже к шестнадцати годам, когда накрыла его родовая медицинская инициация, нередко раскрывал дела просто по новостным сообщениям в газетах.

Талантливого юношу заметили в Сыскном приказе. На постоянную работу отчего-то не брали, но к делам привлекали часто, платили щедро и наделили статусом внештатного консультанта. Кроме того, его услугами как частного сыщика стали пользоваться отдельные аристократы и целые кланы, так что Дубровский стал вхож во многие дома — к чему, по правде сказать, не особенно стремился, предпочитая всё свободное время проводить в Кистеневке с матерью и сестрой. Отец его, Андрей Николаевич, выдающийся военврач, погиб в прорыве хтонической аномалии во время испытаний новых методов врачевания. Этот инцидент послужил причиной введения некоторых ограничений в магической медицине[1].

А потом случилась Балканская война, и Государь позвал всех на бой. В тот же день Володя приехал в Бобров, и уже назавтра заступил на первое дежурство в армейском госпитале, где и прослужил всю войну.

[1] Больные страдают, врачи колдуют. Риск хтонического прорыва, соответственно, возрастает.

— Силы мои невеликие, конечно. Но знал бы ты, Федя, что чувствуешь, когда раненому становится легче!

Там же, в госпитале, он изучил основы немагической медицины, и теперь при нужде вполне мог претендовать на место земского врача. Но такая карьера его не манила: задачки для ума и приключения — вот, что стояло во главе угла, сразу после верности стране и династии.

Еще с младых лет Володя был знаком с Машей Стрешневой, дочерью соседей. Детские игры и юношеские грёзы естественным путём докатились до свадьбы. Впрочем, никто из родни с обеих сторон и не думал возражать — наоборот, радовались. Мне познакомиться с «синеокой Марией Кирилловной» предстояло лишь послезавтра, в день, собственно, свадьбы. Далеко не все старинные традиции соблюдались неукоснительно в этих краях, но уж свадебные — всенепременно.

Наши посиделки прервала Володина мама, бережно загнавшая обоих домой. Признаться, перед сном я подумывал, а не позвать ли Есугэя, но счел это паранойей, и мужественно лег спать без охраны.

Как выяснилось утром, я поступил совершенно верно. Во-первых, никто меня не убил. Во-вторых, у меня пытались угнать машину, и автосигнализация, в лице давно почившего монгольского генерала, сработала безотказно, так что рядом с рыдваном в рядок были выложены четыре трупа: два гоблина и два снага. Володя внимательно их рассмотрел, хмыкнул, после чего позвонил кому-то и добрую четверть часа довольно агрессивно вёл переговоры на такой фене, что я понимал, о чем речь, даже не с пятого на десятое, а с пятнадцатого на тридцатое. Впрочем, общий смысл и так был ясен: некто попутал берега, и теперь Дубровский выкатывал предъяву за беспредел. Подпитав Есугэя маной (спасибо князю за уроки), пошел на завтрак.

А после завтрака мы с Наташей сели в рыдван и поехали ко мне в Ромодановское, пообещав вернуться к обеду. На вечер Володя назначил мальчишник, так что программа дня обещала быть весьма насыщенной.

Я вел машину по привычно почти пустой дороге, и просто наслаждался тем, что рядом сидит Наташа. Люблю я её? Влюблён я в неё? Не знаю, возможно. Но это вовсе не важно. Мне хорошо и спокойно рядом с ней, и хочется длить это ощущение до бесконечности. И обнять, и не отпускать. И… и… как же хорошо-то…

— Я чувствую тебя, — улыбнулась Наташа. — Я всё ещё совсем-совсем тебя не знаю, но очень чувствую. И, знаешь, мне кажется, это самое важное — то, что мы чувствуем вот это вот, когда вместе.

Я тоже улыбался — и кивал, кивал… Говорить не хотелось, хотелось просто неотрывно смотреть на неё, но тут такого абсолютного внимания требовала дорога. Но вот приехали.

— Это что, всё твоё? — обалдела Наташа, разглядывая главный дом примерно трехсотлетнего возраста и все прочие постройки в том же классическом стиле, который господствовал в те времена на Тверди.

— Наше, солнышко, наше, — ответил я и пошёл на поиски отца, но он, как оказалось, уже улетел — вместе с полковником, гусарами и нашими домашними. Зато прибыл управляющий.

Семён Семёныч, к моему изумлению, оказался гномом. То, что Юрий Григорьевич расистом не был, я отметил давно, да и гном в ближнем круге облеченных доверием, скорее, порадовал.

— Но почему вас зовут именно Семён Семёныч? Не самое типичное имя-отчество для кхазада! — спросил я управляющего, пока Наташа, не пришедшая ещё в себя от удивления, порхала по всему двору, делая кадр за кадром на смартфон.

— А почему бы и нет, когда да, ваша милость? — пожал плечами он. — Мой дедушка мечтал о трех сыновьях, но у него родился ровно один — мой отец, и был он весьма поздним ребёнком, потому ему достались все имена, которые дед заготовил с юности. Потом эта поучительная история один в один повторилась с моим отцом, так что у меня полно сестёр и тёток. И отца, и деда понять можно, но жить в Государстве Российском кхазаду по имени Симонпетертомас Симонпетертомасович Шпракхшталмайстер, согласитесь, не очень просто. Поэтому, едва отец отбыл в чертоги предков, я стал Семёном Семёновичем Говорухиным. Может, и не очень патриотично, зато исключительно практично. Будут какие-нибудь распоряжения, ваша милость? Обед?

— Увы, нет. Я просто бегло покажу невесте усадьбу, и мы уедем. Когда вернусь сюда — пока не знаю. Хорошо бы поскорее, понравилось мне тут. Но — не на всё моя воля.

— Я в вашем полном распоряжении в любое время суток, — поклонился Семён Семёныч.

Я провел Наташу по анфиладе комнат, особо задержались в том самом зале — тайник в камине, правда, пока оставил без внимания. Нечего девушке грустными делами голову забивать. Спальня с кроватью примерно три на три метра удивила не только её, но и меня. За те всего лишь сутки, что я отсутствовал, излишне помпезная обстановка спальни старого лича, включая напоминающее огромный саркофаг капитальное сооружение с балдахином, которое здесь считалось кроватью, уступила место более современному дизайну. Здесь стало светлее, теплее и определенно уютнее.

— Поцелуй меня, — тихонько произнесла Наташа.

Я прижал ее к себе, обнял, не стесняясь и не сдерживаясь…

— Да! — прошептала она, прежде чем наши губы встретились.

— Костя! — тихонько позвала Ирина Сергеевна.

— Да, Ириш. Что такое?

— Ничего… Просто… Просто обними меня, пожалуйста.

Мы ехали обратно почти молча — не потому, что нам не о чем больше говорить, нет. Наоборот, нам теперь есть, о чем помолчать — без всяких ритуалов и церемоний мы стали одним целым. И только Наташа время от времени то пыталась положить мне голову на плечо, то просто как бы невзначай коснуться. Есугэй лежал в багажнике и, как и положено мертвецу, признаков жизни не подавал.

— Так, мальчики. Много не пейте и в драки не ввязывайтесь, хорошо? — напутствовала Софья Алексеевна отбывающих на мальчишник и вручила каждому по пузырьку с отрезвляющим эликсиром. Отбывали двое: жених Володя и шафер Федя. На мой осторожный вопрос, куда подевалась вся остальная неизбежная в таких случаях молодёжь, Дубровский пожал плечами и коротко ответил: