На Литовской земле (СИ) - Сапожников Борис Владимирович - Страница 4

— Надеяться никто никому запретить не может, — произнёс я как будто бы в воздух, однако все всё поняли.

Понимая, что на большее надеяться не приходится, корчмари поспешили убраться подальше, и я остался ждать пробуждения похмельного Потоцкого один на один с не самыми весёлыми мыслями.

Отправка посольства затянулась, я успел не только смотаться к Суздалю и встретиться с князем Иваном-Пуговкой, но ещё добрую неделю проторчал в пустом своём московском имении. Дьяки иноземного приказа готовили грамоты к гетману Ходкевичу, подписывал их, конечно, я, а не царь Василий, несмотря на то, что предложения там были вполне себе дипломатические, на уровне общения двух держав. Ход хитрый и довольно разумный, однако как оценит его великий гетман литовский бог весть. Выяснить это мне предстояло в самом скором времени. Отдельно писали грамоты Льву Сапеге, который хотя и состоял в войске Сигизмунда и как узнали у ляхов и перемётчиков из ляшского стана, во многом был ответственен за авантюру с Калугой и последовавшим за гибелью второго самозванца походом короля польского на Москву, всё же сигизмундовых планов по нападению на Русское царство не разделял и был против этой войны с самого начала. Были у меня письма и к немолодому уже князю Ивану Острожскому, который называл себя ни много ни мало защитником православия, хотя сам давно уже сменил веру на более удобную в Речи Посполитой католическую. Было и к опальному магнату князю Янушу Радзивиллу, который хотя и помирился с королём, но в политическую жизнь больше не вмешивался, скорее всего, не по своей воле. Бывшего ярого рокошанина и ближайшего сподвижника и друга предводителя восстания краковского воеводы Николая Зебжидовского туда попросту никто не пускал.

Кроме грамот нам выправляли подорожные, которые позволяли останавливаться на любых постоялых дворах по пути из Москвы до литовской границы и пить-есть за счёт казны, чем мы и пользовались всю дорогу. Вот только корчмарям из Рудни до моей подорожной дела нет, им серебро подавай. Серебра на дорогу пришлось ждать дольше всего. Не спешил царь Василий расставаться с ним, однако тянуть так сильно, чтобы это стало похоже на оскорбление не стал. Зенбулатов что ни день отправлялся в Большой приход[2] за деньгами и наконец, когда все грамоты были выправлены, вернулся оттуда с седельными сумками, набитыми серебром. Не так уж много, на самом деле, выдал мне царь, особенно если учесть, что задержаться в Литве мне, возможно, придётся надолго. Первые мрачные мысли о том, что я и до Вильно не доберусь, быстро развеялись, и разговоры с бывшими пленными ляхами, что ехали со мной, окончательно утвердили меня в ошибочности этого суждения.

Отбор и следствие по ляхам, которых я должен был сопровождать в Литву, заняли едва ли не больше времени, чем вся возня с грамотами и деньгами. По каждому вели отдельный розыск, расспрашивали его и других на предмет, служил он или нет второму самозванцу. При этом служба первому вору, свергнутому моим дядей, никого не интересовала. Слишком уж многие служили ему, даже мой царственный дядюшка да и сам князь Скопин, который был назначен великим мечником да и ещё бане с самозванцем первым мовником. Что уж говорить о ляхах, которых, положа руку на сердце, не так уж много было в свите фальшивого царевича Дмитрия, занявшего русский престол. А вот Тушинский, а после Калужский вор — другое дело. За службу ему пострадал Александр Зборовский, пленённый при Клушине, и гусары его хоругви, попавшие в плен в той же битве. Но что куда хуже вором был объявлен и взятый в плен после Московского побоища Ян Пётр Сапега, который был у второго самозванца гетманом и немало натворил дел на русской земле. Вот только казнить его царь Василий не спешил — слишком уж ценен он был, такими ценными людьми не разбрасываются. Это Зборовского, кто и на Родине-то не в большом почёте ходил из-за отца, обвинённого в предательстве и обезглавленного по приказу Яна Замойского и с согласия Стефана Батория, вполне можно было показательно казнить — воровская кровь же. С Яном Петром Сапегой, за которым маячила тень его могущественного старшего родича, так поступать было нельзя, особенно если царю нужен мир с Литвой. И потому судьбу воровского гетмана должен решить я на переговорах со Львом Сапегой.

По окончании розыска и отбора всех ляхов привели к клятве не воевать против Русского государства и взяли с них то самое письменное обязательство выплатить за себя выкуп. Подсчётом выкупа занимались дьяки всё того же Большого прихода на основе расспросных листов о богатстве того или иного шляхтича, что отправится со мной в Литву. Конечно же, это тоже заняло время.

Но я был даже рад этой задержке, ведь отправляться по осенней распутице не лучшее решение. Путешествие же наше может превратиться в настоящую пытку с раскисшими дорогами, застрявшими в грязи телегами и едва плетущимися лошадьми. Из-за проволочек выступили мы в конце октября, когда дожди прошли и первый ночной морозец посушил дороги. До снегов и перемены верховых и возков на сани ещё есть время, должны прежде успеть добраться до Вильно.

Хуже всего было одиночество. Среди слуг и дворян, служивших мне. Я тренировался на дворе в сабельной рубке с Зенбулатовым и другими детьми боярскими. Однако им далеко было до моих шведских учителей вроде Делагарди и Сомме. Вот в седле с крещённым татарином мне справляться было куда сложнее, верхом он выделывал такое, что только диву даёшься. Но когда ноги на земле стоят, Зенбулатов чувствовал себе не так уверенно и я легко побеждал его, благодаря росту и длине рук. Всё, что мог противопоставить мне шустрый татарин, я узнал и научился отбивать его контратаки, тут же атакуя сам, прежде чем он успевал отреагировать. Вообще, несмотря на выдающиеся габариты князь Скопин увальнем не был, и рубиться мог в том же бешенном темпе, что задавал с самого начала каждой схватки Зенбулатов.

Но даже он не был мне другом. Наше положение в обществе делало его подчинённым, оно было просто несопоставимо. Я — князь из Рюриковичей, Зенбулатов — крещённый татарин, русский помещик в первом поколении. Случись что он или в Касимов, а то и вовсе в Крым сбежит или в казаки подастся, и поминай его как звали. Был помещик — и как ни бывало никогда. Я ездил в гости к прежним своим воеводам. Князю Елецкому и Хованскому-Балу, навестил всё ещё оправлявшихся от ран, полученных при Клушине Мезецкого и Голицына. Всюду меня принимали как положено, кланялись, улыбались. Мы вспоминали «минувшие дни и битвы, где прежде рубились они», но не более того. Тень царёвом опалы и фактически ссылки в Литву висела надо мной, и каким бы радушным и тёплым ни был приём у былых боевых товарищем, кое с кем из них мы прошли от Можайска до Смоленска и после под самые стены Москвы, однако ни о каких настоящим теплоте и радушии и речи не было. А фальшь в разговорах с боевыми товарищами я чувствовал особенно остро. Не принёс удовлетворения и визит к князь Воротынскому. Мы переговорили, я даже пару раз не слишком скрываясь пригрозил князю, в чьём доме отравили меня по весне. Однако уверенности в том, что он поддержит меня в каких бы то ни было начинаниях не было. Совесть в князе, видимо, и не думала просыпаться, а вину за моё отравление он загнал поглубже и не давал ей выбираться наружу.

А вот к куме своей, княгине Екатерине Григорьевне Шуйской, урождённой Скуратовой, я заглянул лишь однажды. И напомнил о том долге, что у неё передо мной. Долге ценою в жизнь.

Мы сидели в её горнице, откуда Екатерина выгнала всех девок, хотя это и было верхом неприличия. Но мы крёстные родители, в глазах Господа это то же самое что настоящие, только без тени первородного греха, что висит над всеми нами, а потому можем и наедине остаться ненадолго. Урона репутации ни моей ни княгини Екатерины это не нанесёт, конечно, если не засиживаться долго. Тогда пойдут совсем уж грязные толки, которых не прекратишь никак.

— Пускай он умирает долго, — сказал я ей. — Ты ведь знаешь, как сделать, чтобы человек болел подольше и умер в муках.