На Литовской земле (СИ) - Сапожников Борис Владимирович - Страница 3

Даже Станислав Потоцкий, человек образованный, с которым интересно было поговорить, несмотря на всю его латынь, на первом же заезжем дворе надрался с остальными до полного положения риз. Что уж говорить о шляхтичах попроще, кто в Лейденском университете не обучался.

Меня в эту пьянку втянуть не удалось. Я пил только пиво, за что удостоился едва ли не презрения простых шляхтичей, однако никто мне ни слова по этому поводу не сказал. Все поляки понимали, что идут по чужой земле, где их просто ненавидят, и местным дворянам, выставленным с постоялого двора, нужен только повод, чтобы взяться за сабли. Конечно, мелкие стычки были, ляхи не раз выходили на двор друг с другом да и кое-кем из моего отряда и с местными детьми боярскими, кого занесло на тот постоялый двор, где мы остановились. Однако ни разу до смертоубийства не дошло, за этим следили я и Станислав Потоцкий. Удивительно, но он умел как будто бы мгновенно трезветь, когда дело доходило до стали — хмель словно сам собой выветривался из его головы. Но после он с двойной прытью набрасывался на спиртное, словно чтобы наверстать упущенное.

Ляхи, ехавшие со мной, были из тех пленных, что не служили второму самозванцу, а состояли в армии короля Сигизмунда, осаждавшей Смоленск. Они подписали обязательство и дали клятву не воевать против Русского царства (в этом было мало толку, потому что как подсказывала память князя Скопина, первый же иезуит разрешит их от этой клятвы, а письменное обязательство и вовсе стоит не больше бумаги, на которой написано), но куда важнее каждый из них обязался выплатить за себя выкуп, который определялся из богатства того или иного шляхтича и его рода. И вот на эти-то деньги можно рассчитывать, потому что если не заплатят их, то оставшиеся в Москве поляки и литовцы, запятнанные службой самозванцу волне могут отправиться куда-нибудь в Сибирь, а если и останутся в Москве, то об освобождении их не может быть и речи, раз уж те, кто был отпущен ранее, обманули. А среди оставшихся были весьма серьёзные люди, вроде попавшего в плен при Клушине Зборовского или Яна Петра Сапеги, выкупить которых захотят в первую очередь. Полковник Струсь, к слову, не изменил себе и отказался покинуть Зборовского, даже когда большая часть попавших в плен гусар хоругвей его полка, отправилась на Родину вместе с моим посольством.

Смоленск мы постарались миновать как можно скорее. Возницы подгоняли коней, спеша проехать за день побольше. На постоялых дворах не останавливались, ехали едва ли не сутками, потому что услышь местные ненавистную им польскую речь, вполне могли бы и красного петуха пустить. Натерпевшимся за время долгой осады крестьянам на мои грамоты с печатями дела ровно столько же, сколько и огню, в котором они сгорят вместе со мной и ляхами. А уж в том, что двери постоялого двора, где мы рискнули бы остановиться, будут подбиты основательными клиньями, а ставни заколочены наглухо, никто не сомневался. Поэтому и гнали коней, стараясь как можно скорее проехать Смоленскую землю, за которой начинается, собственно Великое княжество Литовское.

И вот там-то, оказавшись в небольшом местечке Рудня, пограничном селении, которое уже было литовским, посольство остановилось на несколько дней. Причиной тому стало, само собой, пьянство поляков. Если на русских постоялых дворах они пили то, что пьют у нас, и самым крепким был ставленный мёд, то здесь они дорвались до столь любимой всеми поляками водки. Её у нас продавали только в царёвых кабаках, которых на дороге нет. И в первый же вечер в корчмах Рудни, которых было аж три, не смотри, что деревенька-то невелика, шла такая чудовищная попойка, что и представить себе страшно. Я в ней участия не принимал, но мог любоваться выходя на двор, как ведут себя товарищи шляхта, когда оказывают дома. Только тогда я понял, что по другую сторону границы они себя ещё сдерживали — здесь же разошлись по полной да так, что всем тесно стало. До самого утра шныряли по улочкам Рудни вдрабадан пьяные шляхтичи, гремя ножнами сабель и громовым голосами требуя девок.

— Противно глядеть на них, — сплюнул себе под ноги Зенбулатов, провожая взглядом очередную компанию таких вот сильно перепивших шляхтичей. — Завтра, князь, жди гостей. Понесут тебе жалобы со всех дворов за порченых девок. Да ещё и корчмари заявятся.

И это было проблемой, но о ней я буду говорить с Потоцким. Когда тот придёт в себя. Если не упьётся до смерти — во что верилось довольно слабо. До границы я вполне мог расплачиваться расписками, по которым хозяева постоялых и съезжих дворов должны были получить деньги в уездной приказной избе. В теории. Как будут платить по ним, не моё дело — тут уже пускай у дьяков из уездного города голова об этом болит, на то они там государем и посажены. В Литве никого мои расписки интересовать не будут, так что с этого дня шляхта пьёт и гуляет за собственный кошт. Вот о чём мне предстоит переговорить с Потоцким. Однако слова Зенбулатова о визите жалобщиков и корчмарей навели меня на мысль, и я усмехнулся сам себе. Пускай теперь Потоцкий и выкручивается со всей своей латынью, как говорится, здесь мои полномочия всё. Осталось, правда, объяснить это самому Потоцкому и местным жителям заодно.

Поднять Потоцкого на следующее утро оказалось настоящим подвигом. Водка свалила всех ляхов, а уж после нескольких недель, а то и месяцев вынужденного воздержания от столь крепкого алкоголя, ляхи так ей злоупотребили, что к полудню приходили в себя лишь самые стойкие. Из тех, кто вливал в себя ставленный мёд на постоялых дворах чуть ли не ведерными кружками. К слову, молодой Станислав Потоцкий к их числу не относился.

Махнув рукой на то, что сегодня мы точно не покинем злосчастную Рудню и представляя себе, что будет твориться в ближайшем городе, а именно Витебске, я распорядился оплатить постой моих дворян ещё на день. И тут же как только мрачный Зенбулатов отсчитал корчмарю серебро, ко мне заявилась первая депутация. Возглавлял её тот же самый корчмарь, едва успевший прибрать отданные Зенбулатовым серебряные копейки в карман долгополой одежды. За ним следовали остальные, похожие, словно братья или племянники — все в такой же тёмной одежде, с длинными волосами и бородами, рыжими, чёрными, седыми. Все как будто слегка кланяются, однако стоит только встретить их взгляд и ты понимаешь — зазеваешься и тебя разденут до нитки, не успеешь глазом моргнуть.

— Ясновельможный пан князь, — закивал корчмарь, возглавлявший это шествие, — твой слуга, видно, неверно понял твой приказ. Он заплатил только мне и только за тебя, ясновельможный, и за твоих людей за один день.

Я хотел было ответить ему, что ошибки нет, но вовремя вмешалась память князя. Ронять свою честь в разговоре с корчмарём да ещё и понятно какой веры — нет, так дело не пойдёт. Это ещё хуже, чем самому выйти на переговоры с зарвавшимся казацким ротмистром, как я хотел под Дорогобужем. Много, много хуже.

Поэтому я так и остался сидеть за столом, потягивая пиво и глядя в мутное оконце самолучшей корчмы в городе.

— Ясновельможный князь, — загудел нудным шмелём над ухом корчмарь, — изволь приказать своему татарину заплатить за постой и погром остальных, кого ты привёл к нам.

Тут как раз подошёл и Зенбулатов, я повернулся к нему и нарочито не обращая внимания на корчмаря, сказал:

— Алферий, передай хозяину корчмы, что я не несу никакой ответственности за ляхов, что приехали со мной.

Зенбулатов, который хотя и крестился, однако как всякий мусульманин людей иудейской веры не особо жаловал, злобно покосился на корчмарей. Но прежде чем он начал объясняться с ними от моего имени, я добавил:

— И кроме того передай, как проснётся пан Потоцкий, кто старший среди ляхов, я буду иметь с ним беседу. Пускай подготовит стол получше и рассолу побольше, чтобы у пана Потоцкого похмелье лучше проходило. Стол тот оплати из моих денег.

Зенбулатов недовольно скривился. Он попытался увести корчмаря от моего стола, однако тот оказался настырным и уходить не захотел.

— А можем ли мы надеяться, ясновельможный князь, что на той беседе вы заговорите о деньгах за постой и погром панов, что приехали с ясновельможным князем?