Осень семнадцатого (СИ) - Щепетнев Василий Павлович - Страница 40

А император остался. Он подошел к окну, отодвинул тяжёлую портьеру и долго смотрел на медленно сползающий в долину вечерний туман, за которым уже зажигались первые огни неверной, тревожной Европы. Он остался не как монарх с официальным визитом. Он остался как человек, которому есть что сказать. Или который просто не хочет оставаться один в своих громадных, пустых покоях. И я ждал. Потому что в тишине, последовавшей за всем этим, было куда больше смысла, чем в долгих речах о дружбе и взаимопонимании.

Он посмотрел на меня вопрошающе, кашлянул сухим, коротким кашлем, а потом ещё раз. В этих двух кашлях, промелькнувших в звенящей тишине императорского кабинета, вдруг сконцентрировалась вся призрачность и неуловимость момента: последний — или крайний? — император двуединой монархии, наследник Карла Пятого и Марии-Терезии, стоял передо мной, заложником не столько даже своего положения, сколько чудовищного водоворота истории, что увлекал в небытие целые миры. И этот кашель был маленьким, чисто человеческим сигналом бедствия, тонущим в грохоте тысячепушечных салютов грядущей мировой бойни.

Тут до меня, наконец, дошло. Небрежным, но, как мне хотелось верить, величественным жестом, я дал понять немногочисленной свите, что следует удалиться. Этот жест, отточенный и выверенный, мы репетировали ещё в дороге, в вагоне-салоне, и в зеркале получалось, на мой взгляд, сносно. Мне отчаянно хочется думать, что сносно. Хотя Карл, воин с печальными глазами на усталом лице Габсбурга, похоже, улыбнулся. Чуть-чуть, одними уголками губ, но я это заметил. Конечно, ему, с младых ногтей воспитанному на строгих канонах венского Hofzeremoniell, мои провинциальные потуги должны казаться смешными. Как знаменитому виртуозу-пианисту — робкая, корявая игра старательного, но лишённого божьей искры мальчика из гимназии. Чижик-пыжик, где ты был, пронеслось в голове обрывком давнего мотива.

Но тут же, словно спохватившись, улыбка исчезла, испарилась, уступив место выражению официальной озабоченности. В воздухе запахло тем, ради чего, собственно, и затевалась вся эта сложная, почти балетная пантомима.

— Ваш дядя, Великий Князь Николай Николаевич… — начал он и сделал паузу, намеренную и многозначительную, отмеряя тишину, отведённую для восприятия этого титула.

Я внутренне вздохнул. Снова Николай Николаевич. Вечный возмутитель спокойствия, наш семейный Аякс, громовержец в генеральских лампасах, чья неуёмная энергия вечно опережала мысль. Мой ответ прозвучал чётко и бесцветно, как вызубренный урок гимназистом-отличником:

— Великий Князь Николай Николаевич не уполномочен делать какие-либо официальные заявления. Любое его высказывание отражает исключительно его личную позицию, которая не обязательно совпадает с позицией Российского Императорского Дома и Российской Империи как государства.

Фраза, заранее отлитая в канцелярии Министерства иностранных дел, казалась мне щитом, который я подставлял под удары судьбы, всё более напоминавшие удары шпаги по воде.

— Мы так и поняли, — ответил император, и в его голосе мне почудилась странная смесь — облегчения, что инцидент можно считать исчерпанным, и досады, что всё так сложно и запутанно. Досады человека, который унаследовал не трон, а лабиринт, из которого, кажется, нет выхода. — Вот мой ответ царственному брату Николаю, — он протянул мне папку, которую до того бережно держал в руках, словно это была не папка, но адская машинка.

Обычная такая папка, какая продаётся в любом приличном писчебумажном магазине. Ладно, не самая обычная, не в пятачок ценой, а копеек в тридцать, из плотного, чуть шагренированного картона. Но, правда, с императорским вензелем на обложке. Но, правда, вензелем Франца Иосифа — старика, чья эпоха, казавшаяся вечной, канула в Лету совсем-совсем недавно. Из прежних запасов. Новых, с вензелем Карла, видимо, ещё не изготовили — не до того было: история, раскрутившая свой маховик, мало считается с потребностями канцелярского делопроизводства.

Я папку принял с почтительным наклоном головы и положил рядом с собой на шелковую обивку оттоманки. Возникла комичная неловкость — как соблюдать весь этот тонкий этикет, когда лежишь на оттоманке, а твоя правая нога, голая и нелепо-бледная, покоится на отдельном табурете, будучи обложена резиновыми мешочками со льдом, похожими на какие-то фантастические синие плоды? Обстоятельства, милостивый государь, есть обстоятельства. Непреодолимой силы, однако. И как тут не вспомнить тщету всего сущего, когда мелкая травма сводит на нет дипломатическую миссию, превращая её в фарс?

— На словах передайте Его Императорскому Величеству, что я буду рад видеть его в Вене в любое время, какое он сочтёт подходящим. И вас, Ваше Императорское Высочество, разумеется, тоже, — сказал император Карл Первый, и его уход показался мне не столько величественным, сколько поспешным, будто он бежал от этой сцены, от этой папки, от моей больной ноги — от всего, что так наглядно символизировало хрупкость и бренность имперского величия.

Вернулась свита, внося с собой привычный российский жу-жу-жу.

— Михайло Васильич, — попросил я камердинера, стараясь придать голосу властные нотки, — пригласите ко мне господ Коковцева и Сазонова. И чтобы одна нога там, а другая здесь.

Камердинер вздохнул:

— Годы мои не те, Ваше Высочество, там и здесь. Ноги резвость потеряли на долгой дороге.

— Я имею в виду не твои ноги, а усердие господ министров! — осадил я его, чувствуя, как раздражение поднимается со дна души, подобно придонному пузырю. — Я жду их немедленно!

Но Михайло Васильич, видавший на своем веку виды всяких господ, не ушёл, пока не исполнил главный, с его точки зрения, долг. Сначала он подал бадмаевское зелье в хрустальном стакане.

— Время пришло, Ваше Императорское Высочество. Не прогневайтесь, но пить надобно. Без отлагательств.

Пришлось покориться. Зелье это, цвета болотной тины, было препротивным на вкус, отдавало чем-то горьким и аптечным, и эта его отвратительность, странным образом, внушала слабый луч надежды — не может же быть такая концентрированная гадость совсем уж бесполезной!

Коковцев прибыл один, застегнутый на все пуговицы, и внешне бесстрастный, как бухгалтер, подводящий итоги безнадёжно убыточного года. Сазонов, как доложили, куда-то отлучился по своим неотложным иностранным делам. Ну-ну, вертится, как флюгер на ветру европейской политики, где сегодняшний союзник завтра уже потенциальный противник. Или не потенциальный, а самый что ни на есть всамделишный. Кинетический.

— Владимир Николаевич, — начал я, отодвигая стакан, — соблаговолите рассказать, как на сей раз отличился мой дедушка, Великий Князь Николай Николаевич?

Коковцев сделал вид, что разглядывает узор на персидском ковре.

— Мне сложно говорить, Ваше Императорское Высочество… Речь ведь идет о частных суждениях…

— Речь идет о делах государственных, о искрах, которые в наше сухое время могут вызвать пожар невиданных масштабов! — настаивал я, чувствуя, как пафос фразы вступает в диссонанс с моим горизонтальным положением.

— Да, разумеется, — спохватился министр. — Так вот… Великий Князь Николай Николаевич позволил себе замечание… в узком кругу, конечно… но в присутствии австрийской стороны… замечание, не очень, вероятно, уместное… что лишь известная, как он выразился, нерешительность Государя Императора позволяет Австро-Венгрии так нагло и бесцеремонно попирать интересы братской нам Сербии. Но скоро-де, мол, всё изменится к лучшему.

— Что он имел в виду под этим «всё изменится»? — спросил я.

Коковцев покачал головой

— Не знаю, Ваше Высочество. Не берусь судить, что там в голове Великого Князя.

Я попытался пошевелить ногой. Не больно. Но холодно, до костей. Пора убирать лёд.

— Ладно, с этим разберёмся позже. Скажите мне откровенно: он был пьян, Николай Николаевич, когда изрекал свои пророчества?

— Мне трудно судить о подобных вещах, — ещё более осторожно, почти шёпотом, произнёс Коковцев, и в его глазах я прочёл всё, что хотел: и подтверждение, и страх, и усталость.