Осень семнадцатого (СИ) - Щепетнев Василий Павлович - Страница 39

Правда-то правда, но я устал. Устал смертельно, не физически — это было бы куда проще, — а той особой усталостью, что накапливается, когда представляешь не себя, а нечто громадное и абстрактное. Империю. На похоронах. Ирония судьбы, иначе не назовешь. Старый Франц-Иосиф, столп, на котором держалась не столько империя, сколько сам миропорядок, склеил ласты. И вот я, живой символ другой, северной империи, призван демонстрировать солидарность, скорбь и прочие подобающие моменту чувства. Старался, видит Всевышний, как старался. В знак особого, почти невиданного внимания, меня поместили в самое яблочко похоронной процессии, среди семьи Габсбургов. Я шел плечом к плечу с молодым императором Карлом, его супругой Цитой — у императоров не жёны, а именно супруги, это важный семантический нюанс, отделяющий сердечный выбор от государственной необходимости — и их сынишкой Отто, этаким кудрявым ангелочком, уже обремененным грузом династических ожиданий.

Полагаю, мое присутствие имееет глубокий политический смысл. Демонстрация солидарности. Мол, смотрите, граждане Европы, смотрите, тени предков: две великие империи, невзирая на мелкие дрязги и балканскую возню, плечом к плечу в горе. Как минимум — корректные, цивилизованные отношения. Молодой император, Карлу только-только тридцать исполнилось, лицо одухотворенное, но растерянное, будто он надел чужой, слишком просторный мундир. И совсем юный цесаревич-наследник, сиречь я. Начало великой дружбы? Кто знает, кто знает… История дама капризная, любит подшутить. Лично я был бы рад и просто корректным, прагматичным отношениям. Дружба монархов — штука опасная и разорительная, обычно за нее платят кровью солдаты.

Вена в трауре. И туман, густой, как молочный кисель. Киносъемке конец, но, поскольку снимает не студия А. ОТМА, меня это не беспокоит. Но настроение туман создает соответствующее моменту. Туман как символ неопределенности, тревожной и слегка пугающей.

Самым пронзительным моментом всей этой траурной мистерии стала древняя церемония у ворот церкви капуцинов. Похороны Габсбургов — это вам не просто отпевание, это сложный, отточенный веками ритуал, где каждый жест, каждое слово — символ. И вот стоим мы у этих самых ворот, гроб с телом императора — на руках у гвардейцев, а герольд стучится.

— Кто там? — раздается из-за дубовых створов.

Отвечают положенное:

— Его императорское и королевское апостолическое величество, Франц-Иосиф, император Австрии, король Венгрии, король Иерусалимский…

И в ответ — ледяное:

— Не знаем такого.

Опять стучат. Опять:

— Кто там?

— Император Франц Иосиф.

— Не знаем такого.

И в третий раз. И снова:

— Кто там?'

И тут, наконец, смиренное:

— Бедный грешник Франц-Иосиф.

И только тогда ворота отворились, впуская мертвого императора в последнее его земное пристанище.

Душевно получилось. До мурашек. Напоминание, коему не мешало бы следовать всем нам, носящим хоть какую-то корону: перед смертью все — бедные грешники.

А нас? А нашу семью? Нас ведь убили без всяких церемоний. Потом разрубили на куски, куски эти облили серной кислотой, чтобы и следов не осталось, сожгли на костре из всякой дряни, что-то, недогоревшее, бросили в затопленную шахту, а что-то, для верности, прикопали землёй на полянке. Россия — щедрая душа, на изобретательность в подобных делах. Иногда думается, что вся наша история — это такой бесконечный, растянутый на столетия похоронный обряд, только без капуцинов и их мудрых вопросов. Просто — убили, сожгли, развеяли.

Что-то последнее время настроение у меня скверное, на душу наползает тяжелый, влажный туман, совсем как сегодня за этими венскими окнами. Тринадцать лет — переходный возраст, в этом, что ли, причина? Всё видится в черном свете, все вопросы кажутся риторическими, а ответы на них — ненужными. Или просто похороны так действуют? Эта вечная игра в трон и гроб. Или, как у того кузнечика из мультфильма: я инвалид, у меня ножка болит?

Немного болит, да. Тот самый кудрявый ангелочек, эрцгерцог Отто, по возвращении с кладбища, видимо, от избытка чувств или от скуки, ловко пнул меня сафьяновым сапожком по щиколотке. Расшалился. Император Карл тут же отчитал наследника, мать его, Цита, всплеснула руками, но что свершилось, то свершилось. Берцы у меня особенные, со вставками — алюминий, каучук, пробка, — работы лучших ортопедов Санкт-Петербурга. Удар детский, слабенький, и сапожки у наследника легкие, мягкие. Но много ли мне нужно? Моя конструкция и без того шаткая.

И вот теперь я полулежу на оттоманке, в этих самых императорских апартаментах. Щиколотка смазана целебным, дурно пахнущим составом Бадмаева и обложена пузырями со льдом. Михайло Васильич, с лицом печальным и торжественным, возится с походной спиртовкой, готовя настой трав опять же по рецепту мудреца Бадмаева. Тайны Востока, тибетская медицина, Шамбала, и прочее. Пока, надо отдать должное, помогало. Надеюсь, поможет и сейчас. Хотя от тибетских снадобий туман в голове не рассеивается.

Аркаша и Костя, играют в шахматы в углу. Ходы тихие, неспешные, обдуманные. Коля следит за развитием партии по дебютному справочнику господина Панова, изредка подавая голос: «Так, вариант Чигорина… Неверно, надо было конем на е5».

Гришка и Мишка по очереди кружат по комнате неслышным казацким шагом. Камышовые коты. Один кружит, другой сидит. Потом меняются.

Все заняты, все при деле. Все ждут, когда цесаревич придет в норму.

И вот в эту почти идиллическую картину является сам император. Карл Франц Иосиф. С ним, разумеется, императрица Цита Мария дель-Грацие Адельгонда Микаэла Рафаэла Габриэла Джузеппина Антония Луиза Аньеза Бурбон-Пармская — имя, которое и выговорить-то без подготовки невозможно, но для меня она просто Tante Zita, добрая, но слегка чопорная. С непривычки. И, разумеется, виновник торжества, наследник, шалун эрцгерцог Франц Иосиф Отто Роберт Мария Антон Карл Макс Генрих Сикстус Ксавье Феликс Ринат Людвиг Житан Пий Игнациус фон Австрийский. Если я, конечно, ничего не перепутал. Смысла в столь длинных именах мне, откровенно говоря, непонятен, но, возможно, в этом и есть их главный смысл — ошеломить, подавить, лишить воли простого смертного, осмелившегося прочесть это целиком?

Император, вежливый и немного скорбный, попросил присутствующих остаться. Дело, мол, деликатное, но публичное, извинения должны быть столь же явными, сколь и сама оплошность. Императорское семейство пришло справиться о самочувствии, ещё раз извиниться, и сам Отто, с искренними слезами в голосе, пробормотал извинения. И тут же, под одобрительным взором родителей, выдал:

— Я и не хотел вас пинать, ваше императорское высочество! Это дядя сказал, что у вас железные ноги, и вам-де нравится, когда вас пинают!

В комнате повисла тишина. Только тающие льдинки позвякивали в резиновых пузырях.

— Какой дядя? — переспросил я, чувствуя, как по спине бежит неприятный холодок.

— Ваш дядя. Высокий такой. Громогласный. С большими усами. Он мне у буфета конфету дал и все объяснил.

— Ах, дядя. Конечно. Великий князь… Кхм. Мой дядя, да, большой шутник. Обыкновенные у меня ноги, сам видишь. Никакого железа.

— Вижу, — прошептал мальчик. — Мне очень жаль.

— До свадьбы заживёт, — отмахнулся я с видом бывалого воина.

— А когда свадьба? — оживился он, всегда интересный для детей вопрос.

— В своё время, в своё время, — ответил я, глядя куда-то поверх его головы. Габсбурги? Почему бы и нет? Вопрос религии как-нибудь уладим. Если Париж стоит обедни, то Российская Империя и подавно.

Император переглянулся с императрицей. В этом взгляде было все: понимание, легкая досада и усталое знание того, что родственные связи в наших кругах — это часто минное поле, где под маской шутки скрывается самый настоящий динамит.

Затем императрица, исчерпав церемониальную часть, ещё раз пожелала мне скорейшего выздоровления, и, отсалютовав мне изящным кивком, удалилась, уводя за руку раскаявшегося, но, я подозреваю, не до конца просветленного агрессора.