Кремль уголовный. 57 кремлевских убийств - Тополь Эдуард Владимирович - Страница 5

– Ты спишь?

– Ich schlafe (Сплю)… – в полумраке ответил ей по-немецки Александр III. Свет и тепло огня от мраморного камина, перекрытого резным с позолотой экраном, почти не достигали их высокой золоченой кровати.

– Hast du Angst vor ihnen? (Ты их боишься?) – перешла на немецкий Мария. Хотя она, рожденная датчанкой, не любила Германию, а языком русского императорского двора издавна был французский, но для Александра, воспитанного матерью-немкой, бабушкой-немкой и немецкими няньками и гувернантками, немецкий был языком близости и доверия, в то время как французский и русский – только языками правления Российской империей.

– Ich habe vor niemandem Angst (Я никого не боюсь), – ответил Александр, не открывая глаз. Его крупная, в простой холщовой рубахе, фигура с большой и уже почти лысой головой, окованной окладистой русской бородой, весомо, как ларь, возлежала на атласной постели.

– Ты должен их всех повесить! – четко и тоже по-немецки сказала Мария.

Александр смолчал.

– Ты слышишь? – потребовала Мария. – Сколько их арестовано?

– Двадцать пять человек.

– Мало! – отбросив покрывала из голубого бархата и белого атласа, Мария решительно села в постели. Рядом со своим величавым супругом миниатюрная шатенка с карими глазами, она, даже в своем батистовом с валансьенскими кружевами пеньюаре, казалась крошечной. Но голос у нее был стальной.

– Нужно арестовать всех, кто имел хоть малейшее отношение к мерзавцам. И всех повесить, всех! Ты слышишь?

Александр молчал. В соседних детских спали их шестеро детей – Николя, Саша, Георгий, Ксения, Михаил и Оленька, – и он понимал чувства любимой супруги: она тоже помнила ту страшную картину 1 марта 1881 года, когда их дядя, великий князь Михаил Николаевич, доставил во дворец окровавленного, искалеченного взрывом и умирающего Александра II. Александр III и Мария бросились тогда к покоям императора. В его кабинете на диване лежала окровавленная одежда, вдоль рабочего стола стояла походная кровать, на ней лежал император, укрытый темным фетровым одеялом. С кровати на ковер капала кровь. Под одеялом угадывались контуры тела, но где-то от колен не было ничего. В изголовье стояла княгиня Юрьевская и, наклоняясь к супругу, все повторяла: «Мой ангел, мой ангел, ты меня слышишь?» Следы крови были на стоявшей вокруг мебели, на военном мундире, пальто, сабле. Вошел духовник Его Величества отец Базанов и дал умирающему святое причастие…

Теперь ровно то же самое готовили для Александра III новые «народовольцы», и только чудо или провидение задержало его выезд под их бомбы.

– Обещай мне! – не дождавшись его ответа, потребовала Мария. – Иначе они не остановятся!

– Я уже вешал их… – произнес он, имея в виду убийц своего отца. – Как видишь, это не помогло.

– Потому что мало повесил! – Мария встала с постели и, не надев отороченные мехом тапочки, босиком по бархатному ковру подошла к окну, резко, словно полагая захватить врасплох очередных убийц, отодвинула тяжелую, из зеленой тафты, штору.

Александр вспомнил панику, которая возникала в Санкт-

Петербурге сразу после убийства отца: испугавшись обещанной народовольцами революции, петербургская аристократия с криками «спасайся кто может!» ринулась за границу, остальные стали закапывать золото и драгоценности в подвалы. 3 марта граф Петр Валуев, председатель Комитета министров, предложил ему, новому царю, назначить регента на случай, если его тоже убьют. Мария в истерике хотела бежать с детьми в Данию, он увез их всех в Гатчину…

Теперь, прячась за штору, она стояла у окна, но за окном, украшенным цветными витражами, шел такой густой снег, что не было видно ничего, даже Аничкова моста. Мария вернулась к постели и в темноте стала над Александром – стройная и изящная, даже после шести родов ее талия не превышала в обхвате 65 см, а размер ноги был 35-й.

– Ты повесил десяток мерзавцев, а остальным заменил виселицу на ссылку…

– На каторгу, – поправил он.

– Неважно! – отмахнулась она. – Они остались в живых и – пожалуйста! – им подражают новые! Я боюсь, Алекс! Это какое-то тупое русское упрямство! Семь раз они пытались убить твоего отца, чтобы началась «народная революция», на седьмой раз убили и что? Никакой революции! Так заткнитесь! Успокойтесь. Одумайтесь. Нет, опять сначала! У нас дети, Алекс! Я не хочу, чтоб тебя убили! Этим русским вообще не надо реформ, не надо свободы, им нужен лишь кнут и хозяин! Нужно повесить сто, двести человек и запугать их на сто лет вперед! Ты слышишь?

– Слышу. Давай спать…

– Я не могу спать… – она нервно заходила по спальне. Но вдруг остановилась от новой мысли: – Знаешь, у меня такое чувство, все русские просто фатально склонны к эшафоту…

Громкое, почти похожее на храп дыхание было ей ответом.

– Ладно… – произнесла она, надевая меховые тапочки. – Пойду посмотрю детей…

Анна Ульянова, сестра Александра Ульянова, так описала свидание их матери с сыном в камере Шлиссельбургской крепости: «Когда мать пришла к нему на первое свидание, он плакал и обнимал её колени, прося её простить его за причиняемое им горе. Он говорил ей, что у него есть долг не только перед семьёй, и, рисуя ей бесправное, задавленное положение родины, указывал, что долг каждого честного человека бороться за освобождение её.

– Да, но эти средства так ужасны…

– Что же делать, если других нет, мама, – ответил он.

И он всячески старался примирить мать с ожидавшей его участью.

– Надо примириться, мама, – говорил он.

И он напоминает ей о меньших детях, о том, что следующие за ним брат и сестра кончают в этом году с золотыми медалями и будут утешением ей.

Убитая горем, мать долго убеждала и просила его подать прошение о помиловании.

– Не могу я сделать этого после всего, что признал, – отвечал брат. – Ведь это же будет неискренне.

На этом свидании присутствовал некий молодой прокурор, несколько раз отходивший к двери и выходивший даже из камеры, чтобы дать возможность матери переговорить свободно с сыном. При последних словах брата он обернулся и со слезами на глазах воскликнул: «Прав он, прав!»

– Слышишь, мама, что люди говорят, – сказал тогда брат. – И потом казнь может быть заменена только Шлиссельбургом на всю жизнь. А там и книги дают только духовные. Эдак до полного идиотизма дойдешь. Неужели ты этого желала бы для меня, мама?

«У меня просто руки опустились», – рассказывала об этом свидании мать».

Утром, 15 апреля 1887 года, в трех тюремных каретах, запряженных пожарными лошадьми и охраняемых конными казаками с саблями наголо, обвиняемых доставили на оцепленную полицией Сенатскую площадь, в высшую судебную инстанцию – Судебную палату Сената. На аттике гигантского здания Сената и Синода, возведенного великим Карло Росси в стиле позднего классицизма и русского ампира, в лучах жидкого апрельского солнца красовались две медные женские фигуры с книгами законов в руках, символизируя российское великодержавное Благочестие и Правосудие.

Хотя по делу о попытке цареубийства 1 марта 1887 года были арестованы вначале 25 человек, а затем ещё 49, к суду Сената, который занимался рассмотрением особо важных государственных преступлений, были привлечены лишь 15, из них 12 были студентами: Ульянов, Осипанов, Андреюшкин, Генералов, Шевырев, Лукашевич, Канчер, Горкун, Волохов и Новорусский.

Дело слушалось при закрытых дверях. В зал допускались только члены Государственного совета, министры, сенаторы и другая избранная публика. Мария Ульянова, единственная из родственников подсудимых, добилась разрешения присутствовать на заседании.

Речь обвинителя обер-прокурора Николая Неклюдова занимает 80 страниц стенографического отчета. Указав на смущение и слезы всей России, на тяжесть настоящего злодеяния, этого «второго 1 марта», он определяет роль каждого из подсудимых. Шевырев – душа злодеяния, его зачинщик и руководитель. Ульянов приготовитель динамита и один из зачинщиков преступления. «Запугивание правительства не может повести ни к каким результатам, ибо и монарх русский чужд личного страха, да и никакое уважающее себя правительство не позволит делать над собой разные опыты».