Кремль уголовный. 57 кремлевских убийств - Тополь Эдуард Владимирович - Страница 22

А если Ленина убрать, кто из неевреев останется кандидатом на этот пост?

Правда, только благодаря Ленину, который помнит о деньгах «чудесного грузина», он, Сталин, тоже в Кремле. Но – всего лишь комиссар мелкого комиссариата по делам национальностей. То есть, эти жиды отнеслись к нему, как к пешке, поселили в Потешном замке, и ему приходится стелиться перед ними, делать черную работу. А единственное утешение – эта вкусная семнадцатилетняя Надя, которую он буквально выкрал у своих друзей Аллилуевых. Но даже когда по ночам он с грузинским темпераментом вкладывается в мужское действо, то где-то на окраине сознания занозой торчит неотвязное «а что, если». А что, если завтра выскочит невесть откуда кто-то из бывших служак царской полиции – хоть следователь Мухтаров, хоть сам Игнатий Золотарев, шеф царской полиции – и скажет, кем был Сталин до 1917 года…

Гоня от себя эти страхи, Сталин назавтра после разгрома анархистов приходит к Авелю Енукидзе, своему сверстнику и другу по бандитской юности, а теперь заведующему военным отделом ВЦИК и по совместительству главному продовольственному снабженцу членов правительства.

– Опять? – удивленно спрашивает Авель по-грузински, ритуально разливая «Цинандали» по хрустальным бокалам из царского сервиза.

– Ну, в общем, да… – нехотя отвечает Сталин, цепко осматривая, как Авель расположился в покоях бывшего настоятеля Благовещенского собора. Отдельно ото всех и с немалой роскошью.

– А оставить не хочешь? – говорит Авель. – Жалко девку. Все-таки крестница моя.

– Рано оставлять. Смотри, что делается… – Сталин выкладывает на стол газеты «Дело народа», «Труд», «Воля народа», «Земля и воля» и «Знамя труда» с их призывами ликвидации большевистской диктатуры. – Ты понимаешь, чем это грозит? Если эсеры захватят власть, они нас всех расстреляют.

– И что делать? – озабоченно спрашивает Авель.

Выпив свой бокал, Сталин ухмыляется:

– Во-первых, сделать Наде аборт.

– А если она откажется?

– Ты уговоришь. Ты ее крестный отец.

– При одном условии, – уточняет Авель. – Следующий раз никаких абортов! Пусть рожает.

– Ладно, – нехотя соглашается Сталин.

– А что во-вторых? – Авель снова разливает вино по бокалам.

Сталин медленно пьет и произносит задумчиво:

– Ты знаешь кого-нибудь, кого можно внедрить в руководство эсеров?

– Внедрить? – удивляется Авель. – Зачем?

– Чтоб от имени эсеров он убил кого-то из наших…

– Убил?? – выпучил Авель свои черные кавказские глаза. – Зачем? Кого?

– Неважно кого. Не тебя, конечно. И не меня. А кого-то выше нас. Тогда в ответ мы устроим эсерам красный террор и перебьем их всех. Подумай об этом…

Енукидзе молча смотрит на Сталина, оценивая его идею.

Ранним утром, 14 апреля, в открытом четырехколесном автомобиле Brasier народный комиссар Авель Енукидзе приехал на окраину Москвы, в Сокольники, в знаменитую еще с царских времен тюрьму «Матросская тишина».

Когда-то, в конце восемнадцатого века, здесь был первый московский «Смирительный дом для предерзостных» на 200 мужчин и 150 женщин. В 1912 году на месте этого смирительного дома построили два новых режимных корпуса на две тысячи человек, но революция открыла тюремные двери на всей территории страны, тюрьмы опустели, и теперь «Матросская тишина» легко приняла всех арестованных намедни анархистов.

Проехав вдоль фасада длиннющего пятиэтажного здания, машина остановилась у центрального служебного входа, рядом со стоявшими здесь броневиком «Руссо-Балт» и автомобилем Mercedes-Knight 16/45 PS, знакомым Авелю по кремлевскому гаражу. За рулем этого авто сидел молодой, весь в черной коже, водитель Феликса Дзержинского. Выйдя из свой машины, Енукидзе сказал ему на ходу:

– Привет! Давно здесь?

– С ночи, – ответил шофер.

– Понял…

Енукидзе велел своему шоферу ждать его в машине и направился к охраннику, стоявшему у служебного входа в тюрьму, с маузером на боку.

Тут чуть поодаль, за торцом здания, открылись большие тюремные ворота, из них один за другим выехали пять крытых трехтонных грузовиков White-АМО и покатили в сторону Московской области. Судя по надсадному реву их моторов, нагружены они были под завязку.

Проводив их взглядом, Авель показал охраннику кремлевский мандат:

– Комиссар Енукидзе. Дзержинского где искать?

– Третий этаж, товарищ комиссар, у начальника, – ответил охранник и открыл дверь.

Два – без решеток – окна кабинета начальника тюрьмы смотрели на внутренний тюремный двор, и Енукидзе мысленно усмехнулся своей старой привычке первым делом смотреть на окна, оценивая возможность побега. До октябрьского переворота он прошел «Кресты» и еще шесть тюрем и ссылок, бежал из трех из них, а в одну – ссылку на Онегу в Архангельской губернии – даже сам вернулся после трехмесячного скитания без документов. Второй взгляд – на обстановку в накуренном кабинете. Ничего особенного: небольшой дубовый стол-бюро с несколькими простыми стульями рядом, у стены – промятый кожаный диван, где начальник спит по ночам. В углу тумбочка с железным кипятильником. На столе железная тарелка вместо пепельницы, полная окурков, пишущая машинка «Ремингтон» и потертая пухлая папка. А высоко на стене квадратное пятно от бывшего царского портрета. За столом Феликс Дзержинский и лысый широкоплечий начальник тюрьмы. Оба невыспавшиеся, с красными глазами, пьют чай с коньяком из тюремных металлических кружек. И оба удивленно подняли глаза на вошедшего.

– Доброе утро. Порохом у вас пахнет, – Енукидзе присел к столу, сказал Дзержинскому: – Познакомишь?

– Конечно, – устало ответил Феликс и представил, – Василий Горохов, начальник тюрьмы. Комиссар Енукидзе, военный отдел ВЦИК и наш кормилец.

Горохов и Енукидзе через стол пожали друг другу руки. Пожатие Горохова было жестким, пролетарским.

– Есть дерьмовый чай и настоящий коньяк, – сказал он Авелю. – Вам что?

– Спасибо, я по делу, – Енукидзе посмотрел Дзержинскому в глаза и отметил, что они куда красней, чем у Горохова. Ясное дело, не от чая или недосыпа, а от кокаина, которым Енукидзе регулярно его снабжает. – Феликс, в десятом году в Онеге я отбывал ссылку с одним пареньком, анархистом. Месяц назад в газете «Анархия» была пара статьей за его подписью. Если вы его еще не шлепнули, то он мне нужен.

– Как фамилия? – спросил Горохов и открыл потертую папку с серыми тесемками.

– Григорий Семенов, сейчас ему лет 27-28…

Горохов достал из папки какие-то списки, провел прокуренным пальцем сверху вниз по одной странице, по второй, третьей. Следя за этим пальцем, Авель увидел, что почти все фамилии в этом списке зачеркнуты. Теперь понятно, почему у обоих невыспавшиеся лица и почему сейчас за окном тихо. Ночью арестованных пускали в расход, поскольку днем чекисты предпочитают этим не заниматься.

– Смотри, жив! – удивился Горохов, остановив свой палец на строчке в четвертой странице. – Второй корпус, камера 412. Вызвать?

Енукидзе секунду подумал и сказал:

– Нет. Лучше, чтобы он сюда не заходил, – и Авель снова посмотрел Дзержинскому в глаза. – Если позволишь, я его сам заберу.

Через несколько минут военный комиссар Авель Енукидзе в сопровождении рыжего начальника тюремного режима, бывшего матроса-балтийца в бушлате поверх тельняшки, поднимался по крутой металлической лестнице второго тюремного корпуса. Второй этаж. Третий. На четвертом этаже балтиец свернул в длинный коридор, разделенный металлическими дверями с двойными решетками на отсеки. Енукидзе подумал, что такого тюремного устройства он не видел ни в питерских «Крестах», ни в Мехетском тюремном замке в Тифлисе. Значит, последняя выдумка от бунта заключенных.

Между тем рыжий достал из кармана бушлата тяжелый железный ключ «вездеход» и, на ходу стуча им по решеткам, пошел вглубь коридора. Авель вспомнил, что таким образом все тюремщики оповещают о своем движении по тюремным лабиринтам. Шагая за рыжим, он видел номера камер на дверях: 420, 416, 414. Вот и 412.