Леонид. Время исканий (СИ) - Коллингвуд Виктор - Страница 19

Мельников мысленно усмехнулся. Похоже, наживка сработала, а Никитина критика была лишь инстинктивной данью самолюбию: этот тип терпеть не мог признавать чье-то превосходство. Пора было перейти к главному.

— Да, этакая штука с баржами — дело рискованное, — вежливо согласился он, понизив голос до заговорщицкого шепота и интимно беря Хрущева под локоть. — Но вот недавно проскальзывала у него мысль совсем другого масштаба. Стратегическая, можно сказать. Я, как услышал — прям зашатался!

Хрущев заинтересованно захлопал бесцветными глазами.

— Он поднял кое-какие дореволюционные еще исследования профессора Докучаева… так вот, в Северном Казахстане, за Уралом, такие земли втуне лежат — это просто невиданное богатство! Там такие черноземы — если их распахать, всю Европу накормить можно! И вот он, Никита Сергеевич, на случай большой войны предлагает создать там новую, дублирующую житницу страны. А земель там — как две Украины. Понимаешь масштаб, Никита? Дело колоссальной важности, но и сложности невиданной. Тут нужен человек с настоящим большевистским размахом, организатором… Такого сейчас, поди, и не найдешь…

Мельников сделал паузу и, наклонившись к самому уху Хрущева, доверительно, почти шепотом, добавил:

— Кажется, он еще Сталину эту записку не положил… Опасается!

— Чего опасается? — не понял Хрущев.

Мельников издал тихий смешок.

— Да он подозревает, что Хозяин его самого в этот Казахстан и отправит, целину поднимать. Это из теплого-то московского кабинета, от молодой жены, от налаженной жизни. Вот и молчит товарищ Брежнев. Идея есть, хорошая, мощная идея — а доложить о ней не может. Ха-ха-ха!

Хрущев, однако, не рассмеялся. Глубокое раздумье вдруг отразилось на его простоватом, разухабистом лице. Он уже не слушал Мельникова: в голове его, вытесняя все остальное, уже разворачивалась грандиозная картина. Он — не просто секретарь обкома, а глава огромной советской республики, покоряющий бескрайнюю степь; тот, кто совершит исторический подвиг, на который не решился этот московский умник Брежнев.

— Ладно, пойду я, Петр. Дела, — небрежно бросил он и, погрузившись в свои мысли, не прощаясь, вразвалку зашагал по коридору.

Мельников смотрел на него вслед. Сомнений не было: наживка явно проглочена глубоко и жадно — по самые жабры. Теперь осталось подождать лишь, когда рыбка сама потянет за леску.

Итак, Спецотдел Коминтерна сделал только первые шаги на ниве технической разведки, а моя голова уже кружилась от открывавшихся перспектив. В 1933 году в мире разверзлось две гигантские научно-технические дыры, приведшие к мощной миграции ученых — Великая Депрессия в США и формирование нацистского режима в Германии. В результате в Америке остались не у дел сотни великолепных прикладных специалистов — технологов автомобиле-, самолето- и судостроения, химиков, проектировщиков, металлургов, двигателистов, и многих, многих других. Но даже это изобилие меркло в сравнении с теми перспективами, что открывались в Германии. Тем более, что множество из оставшихся е удел американских ученых все же смогли кое-как пристроиться в жизни за прошедшие с Великой депрессии годы.

Но даже так, эти три года стали уникальным моментом для любой разведки, мечтающей заполучить выдающихся ученых. А сейчас нацистский режим, ослепленный идеологией, сам вытолкнул из Германии интеллектуальную элиту, создавшую славу немецкой науки.

После прихода нацистов к власти в 1933 году многие научные центры Германии, особенно связанные с физикой и химией, были фактически разгромлены.

Университет Гёттингена — мировой центр теоретической физики — менее чем за полгода попросту перестал существовать в прежнем виде. Из страны уехало или было вынуждено эмигрировать около четверти всех немецких физиков, включая двадцать нобелевских лауреатов — как уже награжденных, так и будущих.

Для нашей разведки это была воистину уникальная ситуация. Не надо было устраивать сложные внедрения, похищения, побеги, не нужно было никого убивать или соблазнять. Достаточно было найти уволенного, униженного и лишенного перспектив ученого и предложить то, от чего так трудно отказаться: деньги, лабораторию, возможность спокойно работать без идиотских преследований и подозрений. СССР всегда позиционировал себя как главное антифашистское государство. Масштабные репрессии пока еще не испортили его имидж в глазах западной образованной публики. Наоборот, внешнеполитический престиж СССР был, что называется, «на подъеме» — наша страна во всю участвовала в Женевской конференции по сокращению и ограничению вооружений, все реже звучали требования о погашении царских долгов, а за океаном зрели идеи об установлении, наконец-то, дипломатических отношений между США и СССР. Поэтому перед Спецотделом открывались огромные возможности по переманиванию самых перспективных научных умов. Достаточно было предложить ученым должности руководителей институтов, щедрое финансирование, уважение, жилье.

В тишине моего «коминтерновского» кабинета на Воздвиженке, где даже пылинки в луче настольной лампы, казалось, двигались с осторожностью, шло подведение итогов первой крупной операции Спецотдела. Напротив меня сидел мой заместитель по работе с заграничными агентами. Павел Анатольевич Судоплатов, и мне, знавшем «будущий бэкграунд» этого «сталинского диверсанта № 1», от этого соседства было немного не по себе.

Появился он в Спецотделе, разумеется, с подачи Генриха Ягоды. Когда председатель ОГПУ, перечисляя кандидатов, как бы невзначай назвал эту фамилию, я просто не мог устоять. Конечно, я знал, что Судоплатов — скорее диверсант-ликвидатор, чем специалист в области научной разведки. Но человек он, несомненно, талантливый, все схватывал на лету, первое, деликатнейшее задание было им выполнено с безупречной тщательностью.

— Итак, Габер, — я посмотрел на него, ожидая доклада.

— Герр Габер на переезд не пойдет, — голос Судоплатова был ровным и скудным эмоциями, как будто он зачитывал сводку погоды. — Слишком стар, болен и смертельно обижен на весь мир. Он скорее предпочтет умереть в респектабельном отеле на Западе, чем поправить здоровье в наших санаториях. Но контакт был исключительно полезен…

Он пододвинул ко мне тонкую папку. Внутри, на нескольких листах, каллиграфическим почерком были перечислены фамилии и краткие характеристики интересующих меня лиц.

— По вашему ключевому вопросу, — продолжил он, — касательно технологии дигликолевого пороха «Ниполит». В разговоре герр Габер особо выделил двух специалистов, имеющих прямое отношение к разработке. Оба из исследовательского центра концерна IG Farben. Первый — доктор Розенберг. Второй — доктор Адлер. Оба уволены в апреле этого года в соответствии с новыми «расовыми» законами. Оба сейчас в Берлине, ищут возможность выезда. По моим данным, оба — блестящие химики-технологи, знают весь процесс от лабораторной колбы до промышленной установки. Начинаем их активную разработку?

— Отлично, Павел Анатольевич, — я почувствовал удовлетворение. — Займитесь обоими. Нам нужны и теория, и практика. А что удалось исследовать в других направлениях? Радиодело и, что еще более важно, ядерная физика?

Судоплатов открыл другую пухлую папку.

— Здесь ситуация еще более интересная. Германская физика сейчас напоминает растревоженный муравейник. Нацисты сами выгоняют на улицу людей, которые являются их главным национальным достоянием. До четверти немецких ученых-физиков либо имеют еврейские корни, либо придерживаются левых убеждений, а нередко — и того, и другого.

— Это понятно, Павел Анатольевич, — прервал его я. — Давайте перейдем к конкретным персонам. Вы поговорили с приехавшими «оттуда» учеными?

Судоплатов кивнул.

— Да, я проконсультировался с Александром Вайсбергом — австрийским физиком, переехавшим в СССР два года назад, и с Петром Капицей, во время его ежегодных лекций в Ленинграде. Европейские ученые все друг друга знают, и мы смогли получить достаточно информации. С уверенностью могу сказать, что наиболее перспективная и, возможно, самая важная для нас цель — это Лео Силард.